Если брать острые моменты, то еще во время волонтерства мне доводилось работать с людьми, в чьих подразделениях были совершены самоубийства. Например, девушка написала СМС солдату, что уходит от него. А человек был уже доведен войной до какого-то состояния и никому не говорил об этом. То есть хорошо, когда они это рассказывают и не доходит до суицида. Работа с нашими пленными у меня тоже была. Главная задача – дать человеку максимально воды, еды, времени и пространства. Но при этом сказать, что я нахожусь там-то и там-то, и ты в любой момент можешь обратиться ко мне. То есть он должен знать, что есть люди, которые поддержат его, когда бы то ни было. Важно, чтоб травма для бойцов, психологическая или физическая, стала не стопом, а толчком для новой жизни.
Я - военный психолог по образованию. И до войны работал по специальности в одном из подразделений главного управления разведки, вплоть до 2012 года. Уволился и занимался бизнесом до начала Майдана. Причем сначала я скептически к этому отнесся, вспоминая «Оранжевую революцию». А когда были первые убитые, я понял, что это не повтор, что это совсем другой формат.
Тогда я бросил все дела и пошел в состав ПС. И какое-то время отвечал там за набор людей в мобилизационной группе и отсеивание людей, которые не подходят по тем или иным качествам. Потом, когда начались крымские события, я поехал в военкомат, очень просил, чтоб меня вернули, но они не хотели. Говорили, что ты - военный психолог, а у нас таких людей очень много. Оказалось, что мобилизуют на эти должности историков, журналистов, учителей, потому что гуманитарная сфера. Я просил, чтоб меня взяли в солдаты. А они мне, что не имеют права. Что мы тебя можем взять только офицером и только психологом, а их уже полно. После попыток попасть в армию я вошел в состав психологической кризисной службы - это команда сертифицированных волонтеров, которые работали еще с Майдана.
Психологи - это, как официанты в дорогом ресторане. Мы должны быть невидимыми и очень эффективными.
Мы начали готовить людей. Уже тогда сталкивались с первыми случаями потребления алкоголя. Поначалу все ребята рвались в бой, но когда появились первые погибшие, то соответственно друзья заливали свое горе таким образом. Те командиры, с которыми я работал, - а это по-настоящему мотивированные люди, - они знали, как себя вести в таких ситуациях.
Например, в 25-ом батальоне Андрей Янченко, позывной Высота - это представитель молодых комбатов. Очень резкий и очень эффективный человек, имеющий авторитет. Некоторые подчиненные были намного старше его, но при этом они шли за ним. Мы с Андреем очень качественно работали. Настолько человек обо всем заботился.
Когда по распоряжению начальника генштаба были созданы сводные группы кадровых военных психологов, в составе одной из таких групп мы поехали к командованию «сектора А», тогда оно было в Орехово. Оттуда нас отправили в район Счастья. Под Металлистом мы работали в составе 30-ой бригады, которая была усилена артиллерией 80-ой аэромобильной бригады. Счастье тогда было желтой зоной. Мы видели в бинокль окраины Луганска, слышали сирены, когда их включали в городе. Потому что тогда считали, что Украину будут бомбить авиацией. Я работал с артиллерией и помню, как офицеры очень четко выверяли свои орудия, чтоб не попасть по жилым домам. Бойцы были молодые, но толковые. Там же рядом стоял «Айдар» - тогда это был очень удобный и логичный батальон. Потому что, если командир роты не мог отправить группу в разведку без приказа, то он, нарушая правила, отправлял пару своих человек вместе с «айдаровцами».
Я побывал на двух базах «Айдара» и столкнулся с такими проблемами, как внутренние конфликты. Дележ власти. Это не шло на пользу коллективу и с психологической точки зрения. Я понимал, что после этого нужна будет какая-то дополнительная реабилитация. Там же я видел афганских ребят, которые очень здорово воевали. И понял, кто такие женщины-бойцы. Были такие, которые говорили: «Я не дівчина, я - військова одиниця». Причем они могли не пользоваться косметикой, но имели флакончик термальной воды, например. То есть девочка все равно является девочкой. Они были очень разные, многие очень хотели воевать, но очень не хотели учиться. Но лучше работать с такими, чем с нытиками.
У меня как волонтера не было никаких автоматов, пистолетов. Причем группе психологов, которая приехала от Минобороны тоже не выдавали оружие. Но мы жили вместе с бойцами в блиндажах. И нас всех крыло артиллерией. Такой опыт был в какой-то мере интересен для меня, потому что мне надо было учиться бороться со страхом.
Тогда меня поразила одна смерть, причем не первая, которую довелось увидеть, но абсолютно глупая. Десантники 80-ой, возвращаясь с рейда, подорвались на фугасе.
Весь личный состав команды был контужен, а одному бойцу перебило ногу, у него был просто открытый перелом. Тогда я увидел, как работают боевые медики - это восторг, ведь у них еще не было никаких «целоксов». С этим раненым парнем мы общались вместе с замечательным психологом, девочкой -капитаном, Витой. Чтоб он не уснул, мы говорили с ним о маме, о дочке, о жене и очень долго ждали вертушку, которая должна была его забрать. Когда дождались - отдали бойца, и считали, что все будет хорошо. А на следующее утро нам сказали, что его не спасли из-за большой потери крови. Ему было 24 года. И получается, что последний час жизни с ним провели я и вот эта девочка.
У меня этот случай прошел красной нитью, чуть ли не через всю войну. Когда нас отбрасывали обратно из той зоны - я рыдал. Это тяжело - я не мог сказать: «ребята, я переживаю», потому что я психолог.
У меня мурашки по коже шли от понимания, что идет наша артиллерия - это так здорово.
На фронте я повстречал очень много профессиональных комбатов, которые отказывались от предложений депутатства. Это очень яркие люди, они очень правильно шли до конца. Многие из них отлично выполняли свои обязанности. Я видел командование вплоть до бригады, и там не было понятия предательства, было понятие отсутствия боевого опыта, который тут же появлялся.
Когда работаешь с командиром - очень важно быть деликатным. Ты не можешь прийти и сказать: «Здравствуйте, мы психологи, сейчас Вас как научим!», потому что получишь ответ: «Что? да пошли вон отсюда!». Психологи - это, как официанты в дорогом ресторане. Мы должны быть невидимыми и очень эффективными. Было очень приятно работать с теми, кто не стеснялся обращаться за помощью. Хотя были, конечно, и такие, которые это все не признавали.
Есть такой командир роты в 30-ой бригаде - Миша, позывной Пижон. Он, конечно, выделялся. Глядя на него, понимаешь, что командование таких не любит, потому что он прямолинейный. Я помню, как соседняя рота шла на самый ближний к противнику блокпост и оставила двух человек, потому что те были пьяны. Миша их вычитывал и говорил: «Вы понимаете, что ваш командир вас спас? Но вас надо было не оставлять здесь, а отправить со всеми, чтоб вас убивали». И я видел, как страдали эти люди от стыда. Он умел поднять боевой дух, и за ним все шли не оглядываясь. Миша - очень талантливый человек, который носил самую худшую форму в подразделении, пока «Айдар» ему не пригнал форму из своих волонтерских запасов. Я чувствовал себя за ним, как за каменной стеной, хотя он был моложе меня. Этот боец освободил несколько городов, и мне было очень важно знать, что у нас есть такие люди, на которых держится вся армия.
Каждая смерть - это очень тяжелое чувство. Особенно, когда погибшего бойца привозят к маме. Эти эмоции ничем не передать, и кажется, что ты ничего сделать не можешь, а потом понимаешь, что ты должен сделать все, чтоб ей стало легче. Результаты работы с мамой видны где-то, наверное, через год. Я не говорю, что мама становится снова счастлива, но она хотя бы может принять смерть сына и жить с этим. Такая работа очень сильно выматывает, некоторые коллеги выгорают. Поэтому я всем говорю, что, если вы не будете отдыхать, вы не сможете работать и никому не поможете.
Прошлым летом политики часто приезжали на фронт, привозили какие-то странные нелепые вещи, например, часы со своей фамилией. Боец стоял с этими часами и говорил: «Я себе відчуваю зрадником. Чому мене вибрали для цього?» Конечно, лучше бы вместо часов, с пиаром, этот политик купил 10 футболок. Но сплоченность между солдатами была невероятная. Например, в экипаже боевой машины обязательно должен быть механик-водитель и оператор-наводчик. Причем водителю могло быть под 50, например, а наводчику лет 19 - и они в боевой спайке. Один переживает, что у него дома сейчас «врожай росте і йому немає кому копати», а второй про дискотеку думает. Но они вместе - это единый кулак. Тогда не было еще никаких разговоров об участниках боевых действий. О том, ой, а как это скажется на моих преференциях. Тогда было только одно - вперед, вперед и вперед!
Когда я вернулся в Киев и был в подготовительном лагере в «Десне», как раз тогда ребята услышали о первом перемирии - я был поражен их реакцией, настолько они негодовали. Потому что у кого-то был знакомый на фронте, кто-то сам был с Майдана и готовился идти воевать. И все думали: «Как это перемирие, а мы тут зачем, мы что, не поедем что ли?» Это была массовая яркая эмоция. И ребята почему-то начали готовиться еще упорнее.
К сожалению, люди того периода, первой, второй волны мобилизации, очень сильно отличаются от того, что есть сейчас. За год я очень четко наблюдал постепенный спад энтузиазма у людей и неразумные приказы сверху. Я сам видел, как надеются на нашу арту бойцы. Как было здорово, когда шли артиллеристы, и пацаны им махали из своих окопов, а те в свою очередь одобрительно кивали в ответ. И у меня мурашки по коже шли, от понимания, что идет наша артиллерия - это так здорово. И все мы знали, что победим.
После «Десны» меня отправили в Курахово. В батальон «Донбасс». Перед Днем Независимости. Мы должны были работать с бойцами, которые только что вышли с боев. Приехали, а там нет никого почти. Нам сказали, что все поехали в какой-то Иловайск. И мы тоже должны были ехать следом. Прождали 1 день, а потом нам сказали, что там какая-то заковыка, идут бои и вас туда не пустят. Это было начало Иловайского котла. С результатами которого нам пришлось потом работать.
В батальоне «Донбасс» я тогда впервые узнал, что такое разочарование коллектива своим руководством. Бойцы не хотели на эту тему общаться ни с кем, но я видел, что раз не хотят, значит все не очень хорошо. Тогда не звучало слово «предательство», звучало другое - отсутствие диалога и отсутствие понимания.
Когда я вернулся в Киев, меня взяли в батальон специального назначения МВД «Киевщина», то есть я перестал быть волонтером без прав и оружия. Наконец-то мне выдали автомат и пистолет. Я сам купил коллиматор, на который деньги собрали друзья, и нас отправили в «сектор А».
Для жены или мамы нет покоя, с тех пор, как ее сын или муж ушел на фронт. Им кажется, что там постоянно убивают.
На фронте я не был психологом, который ходит с табличкой «кому нужна помощь». А был и начальником караула, и в наряды ходил. Дело в том, что хороший психолог - это, когда проблема решена, и никто не понял, что этот вопрос решил именно ты. Очень важно, чтоб мне сказали: «А нафиг ты вообще нужен? Ты приехал - и мы сами разобрались». Ты говоришь: «Да, действительно, все здорово. Классно было поработать, а у вас очень вкусная каша», - и уехал, зная, что модели, которые ты внедрил, сработали.
Очень четко было видно, что если у командира твердая позиция, то пьянству нет места. «Аватары» - это вообще отдельная тема. У меня было какое-то отвращение к ним. Но с ними все равно надо было работать, хочешь ты того или нет. Когда я с ними общался, часто обращался к детским рисункам. Показывал, что там написано «Герой, мы в тебя верим» и спрашивал: «Скажи, это ведь к тебе обращаются, так герой это ты или нет? Где тут ты, и кто же ты такой тогда?»
Будучи в батальоне, я начал работать с семьями и понял, что это очень важно, потому что боец воюет час, полдня, бывает весь день, ему удается поспать, поесть, отдохнуть или чем-то еще заняться, а для жены или мамы нет покоя, с тех пор, как ее сын или муж ушел на фронт. Им кажется, что там постоянно убивают. Но если правильно поработать с семьей, то семья и поймет его, и окажет помощь.
Конечно, не все семьи обращаются к психологу, это, к сожалению, у нас не популярно. Психологи, с которыми я работал, это очень быстро поняли и начали двигаться в этом направлении. Открывались семейные клубы по Украине, где жены и мамы обсуждали свои проблемы, рассказывали, как они с этим борются, плюс каждая вторая мама и жена - это волонтер. Есть такой момент, когда они звонят своим мужьям и ноют, и плачут. Понятно, что это их чувства, но мы объясняли им, что это неправильно. И начали с ними работать в другом ракурсе - предлагать что-то делать. Популяризировать всякие браслетики, плетение сеток.
Еще до войны я проводил занятия, на которых объяснял разницу между военным психологом и гражданским. К гражданскому психологу люди идут с проблемами сами, и там главное - это личность человека, душа, а к военному никто не идет; он наблюдает и ищет сам, и для него главное - выполнение задачи. Поэтому психолог должен быть очень ресурсным человеком. На фронте я увидел очень много горя, беды, но и очень много хорошего. Горе меня приземляло, а хорошее заставляло двигаться вперед и не опускать руки. Я видел очень много светлых образованных лиц. Людей, которые читали книги во время войны. Помню одного человека, он писал поэзию. Это так здорово! Потому что тяга к прекрасному является компенсацией всего ужасного, что им довелось увидеть.
За границей никто налево-направо не говорит ПТСР. У нас же слишком злоупотребляют этим понятием.
Помимо работы с батальоном, с января я занялся очень активно лоббированием и организацией такой штуки, как социальная адаптация. Потому что уже вернулась первая волна мобилизованных - и мы к этому не готовы. У государства на этот счет мнение такое: мы ветерану должны выдать корочку, если у него есть, конечно, все документы; сделать бесплатный проезд в троллейбусах, ну и, конечно, не выдать землю, а только помочь организовать документы, а там как получится. То есть, если взять бойца, который получил, корочку, проезд, документы на землю, то по мнению государства, солдат, офицер должен быть счастлив и все должно быть хорошо. Представим, что боец до войны был менеджером по продажам фольги, например. Приехав с фронта, он больше не хочет ее продавать. Государство говорит, что мы за вас все давно подумали. У нас есть центр занятости, там сидят люди, они получают зарплату. Боец пошел в центр занятости, а они предлагают «прекрасные» курсы, которые совершенно не актуальны сегодня.
Второй момент, что такое реабилитация в нашей стране? Это санаторий, профилакторий, электрофорез в обязательном порядке, массаж. То есть отсутствует понятие каких-то арт-терапевтических, психотерапевтических, групповых, спортивно-развлекательных мероприятий.
Поэтому группа небезразличных к этой проблеме людей, включая волонтеров, психологов, начали заниматься проектом социальной адаптации для бойцов. Нам помогали какие-то фонды, а потом захотели помогать депутаты, но мы решили, что не будем себя в какой-то политический цвет красить, потому что просто подведем ребят.
Поехали за границу, чтоб обучаться у израильтян, американцев, французов. Пообщались с разными специалистами.
Оказалось, что ПТСР в Украине - это психиатрическое заболевание, которое лечит психиатр. Поэтому мы спросили у Европы, у загнивающего запада, как говорят наши противники, как они борются с ПТСР, а там совершенно другой подход. Там никто налево-направо не говорит ПТСР. У нас же слишком злоупотребляют этим понятием. Каждому бойцу пытаются сделать это клеймо.
Психиатрические больницы переполнены. Да, иногда необходима помощь психиатров, но далеко не в каждом случае.
Сейчас я работаю в департаменте организации деятельности спецподразделения МВД, занимаюсь социальными вопросами. Это очень непросто, потому что раньше этим никто не занимался, а я хочу государственную машину продвинуть чуть дальше, чем выдача земли. И у нас уже есть результаты. Мы организовали юридическую помощь, представительство в судах для людей, которые не могут получить УБД или землю. Сейчас организовываем учебные занятия для солдат. Мы просто взяли рынок труда, зашли на всем известные сайты трудоустройства, посмотрели статистику по деньгам, по востребованности. И сейчас откликнулось много IT-компаний, сказали, что готовы учить наших ребят. А это значит, что человек без рук, без ног сможет работать, когда обучится.
Прошла 6-ая волна мобилизации, и на некоторых полигонах до сих пор учат бойцов те люди, которые не были в АТО. Но сколько уже солдат отвоевало, то есть, сколько у нас уже есть кадров, которые надо вербовать? Прийти и сказать: «слушай, ты самый лучший минер был у меня в роте. Пожалуйста, иди на полигон!» И люди пойдут. А сколько опыта они могут передать? А как будут бойцы по-другому смотреть на тех, кто уже отвоевал.
Уже есть несколько проектов, которые берут наших бойцов и они довольны.
Война стала для парней не плохим, не хорошим, а самым ярким моментом в их жизни.
Сейчас мы на этапе создания пилотного проекта, и даже, если у нас не получится, мы скажем социуму, что у нас не получилось, это поворот не туда, не делайте, как мы. А это уже польза. Но я думаю, что все у нас получится, несмотря на то, что нет денег. Хотя я бы не стал говорить, что это главная причина. То есть мы ищем людей, которые смогут нам помочь, но без политической краски. Результат для меня - это, когда работодатель позвонит и скажет: слушай, а какой он классный. Я на нем и деньги заработал, и его работой обеспечил и как-то стране своей помог, что очень важно. Или когда жена позвонит со словами: «Слушай, у нас все по-другому стало, жизнь наладилась». Есть уже много ребят, которые выбились в люди, один даже кандидатскую написал; и когда они мне говорят: «Вы знаете, вы были правы - надо учиться и чего-то добиваться. Охранник - не самая лучшая профессия, как оказалось!» - тут я часть успеха вижу за собой.
Цель социальной адаптации - научить бойца максимально контактировать с обществом. Мы не можем убрать войну, но она стала для парней самым ярким моментом в их жизни. Подчеркиваю, не хорошим или плохим, а самым ярким моментом. И ПТСР у людей появляется не от войны, а от столкновения с социумом после войны. У солдат есть впечатление, что все стали идиотами вокруг: «Как это вы, люди, в воюющей стране, ведете себя вот так вот? Сидите в ресторанах, гуляете?»
Мы начали работать с местными органами самоуправления, ведь бойцы возвращаются потихоньку, просят справки, но некоторые нерадивые работницы могут крикнуть, ляпнуть что-то или не обращать внимание, а у солдата, может быть просто взрыв из-за этого. Мои коллеги даже проводили занятие с работниками киевского метрополитена, для того, чтоб знать, как себя вести в таких ситуациях.
Еще мы учим ребят разговаривать, потому что они разговаривают, но не о тех вещах, на которых надо ставить сейчас акценты: футбол, еда, секс, женщины, отношения и правительство. Страхи, недоверие, боязнь, ситуация, когда ты оказался в неведении, то есть ты не знаешь, что будет дальше - вот про это они не разговаривают, а оно накапливается внутри и это надо выгрузить.
Если брать острые моменты, то еще во время волонтерства мне доводилось работать с людьми, в чьих подразделениях были совершены самоубийства. Например, девушка написала эсэмэску солдату, что уходит от него. А человек был уже доведен войной до какого-то состояния и никому не говорил об этом. То есть хорошо, когда они это рассказывают и не доходит до суицида. Работа с нашими пленными у меня тоже была. Главная задача - дать человеку максимально воды, еды, времени и пространства. Но при этом сказать, что я нахожусь там-то там-то, и ты в любой момент можешь обратиться ко мне. То есть он должен знать, что есть люди, которые поддержат его, когда бы то ни было.
Важно, чтоб травма для бойцов, психологическая или физическая, стала не стопом, а толчком для новой жизни.
Наш проект уникальный тем, что мы не хотим лечить человека, а хотим поддерживать, адаптировать. Плюс главным здесь является боец, а не психолог, начальник центра и так далее. Мне очень хочется, чтоб нам не мешали работать. Чувство полной удовлетворенности от нашего проекта у меня наступит тогда, когда я смогу показать результаты и потом продать этот проект за границу лет через пять. Причем не из-за денег, а потому что он таки здорово работает.
