К началу 90-х полки последних советских магазинов были так скудны, а рассказы о щедрости невидимой руки рынка столь заманчивы, что отдаться ей хотела, казалось, вся страна. Сложно сказать, насколько реальность обманула былые надежды. Но то, что в них не было места заброшенным предприятиям, вымирающим селам, массовому "заробитчанству" и бездомным детям, — абсолютно точно.
Отечественный переход к рынку оказался неожиданно разрушителен, а его результаты — весьма противоречивы. Причин тому так много, что одно их перечисление является непростой задачей. Но по гамбургскому счету часть ответственности, безусловно, лежит на экономистах. Их слепая вера в совершенство рыночных инстинктов, конечно, не была ни двигателем хозяйственных трансформаций, ни их направляющей силой. Но то, что массированная пропаганда этих инстинктов влияла на ожидания общества, формировала его предпочтения, оттачивала логику политических аргументов, не вызывает никаких сомнений.
Последствия этого мистического поклонения предельно болезненны. И не для одной лишь Украины. Продолжающийся седьмой год подряд кризис индустриальных экономик — яркое проявление масштабных дефектов свободного рынка и прославлявших его теорий. Все это время США и ЕС пытаются "перезагрузить" свои экономики. Однако бремя долгов, накопленных частным бизнесом, так велико, что он никак не может оторваться от финансовых костылей государства.
Стакан воды
Согласно рыночным представлениям, деньги — лучший инструмент распределения всевозможных благ. Ведь кто за них больше платит, тот в них больше нуждается, а купив, удовлетворяет наибольшие потребности. В силу этого полагается, что конкурентная продажа идеально сочетает важнейшие потребности общества и финансовую выгоду производителей.
Отдавая должное указанной логике, приходится отметить, что в целом ряде случаев она серьезно хромает. Так, следуя ей, стакан простой воды должен достаться тому, кто за него больше платит. Но что, если один человек готов отдать деньги, чтобы ополоснуть руку, а второму нечем платить, однако эта вода — его последний шанс на спасение от обезвоживания? Решится ли кто-то сказать, что свежесть рук важнее человеческой жизни? Или деньги в данном случае загоняют ситуацию в тупик, делая ее безысходной, и для предотвращения трагедии надо следовать иной логике?
В не обделенной водными ресурсами Украине этот пример кажется надуманным. Между тем, согласно Всемирному банку, сегодня около четверти населения планеты (1,6 млрд человек) живет в условиях абсолютного дефицита воды. Причем к 2025 г. их число может вырасти до 2,8 млрд, превысив треть всего человечества. Для этих людей доступ к водным ресурсам — вопрос ежедневного балансирования на грани физического выживания. Попытка решить его путем простого взвинчивания цен на воду приведет к тому, что сотни миллионов на этой грани не удержатся.
Плата за плату
Во второй половине 90-х одна из киевских газет сообщила о старшекласснице, которая добровольно ушла из жизни, поскольку не видела возможности поступить в вуз, обучение в котором стало платным, а достаточных средств у нее с матерью не было. В связи с этим возникает риторический вопрос, какую функцию благосостояния "максимизирует" рынок, закрывая дверь высшей школы перед толковыми детьми из небогатых семей?
Провокационность вопроса очевидна, как и то, что общество должно стремиться дать высшее образование не самым обеспеченным, а наиболее жаждущим его и способным. Если это так, то отбор студентов по толщине кошелька их родителей порочен в принципе. Хотя для зажиточных граждан, их чад и финансового состояния вузов ситуация может представляться совершенно иначе.
Независимое внешнее тестирование — попытка непредвзято оценить знания абитуриентов, а не их платежеспособность. К сожалению, его результаты далеко не всегда являются решающими при зачислении в вуз. Денежная катаракта продолжает "максимизировать общественную полезность" экзаменационных комиссий. Гипертрофированные же масштабы платного обучения привели к тому, что из исключения — приема недостаточно подготовленных, но состоятельных студентов — оно стало общим правилом, извращающим общественную ценность высшей школы и принцип интеллектуального отбора ее слушателей.
Искривляющие эффекты рынка еще очевиднее при гипотетическом переводе на платную основу школьного образования. Согласно рыночным резонам, от него должны выиграть многие: дети, получающие доступ к эксклюзивному преподаванию; их зажиточные родители, покупающие — сообразно доходам — услуги лучших учителей; отдельные педагоги и школы, улучшающие свои финансовые возможности; бюджет, избавляющийся от "тягот" содержания школ.
Между тем побочным продуктом такой селекции является рост безграмотных детей в беднейших семьях — благодатная среда для беспросветной нищеты, криминала и социальной агрессии. В Бразилии подобная смесь представлена фавелами — современной иллюстрацией "Отверженных" В.Гюго. Такой результат заставляет усомниться в его общественной ценности. Неудивительно, что рынок образования, его формы, масштабы и сферы действия порождают острейшие дискуссии. Моральный аспект при этом отнюдь не противоречит финансовому: обществу во всех отношениях выгоднее вкладывать в образование, чем в колонии и тюрьмы. Попытки же свести вопрос к бюджетным дефицитам и врожденной неэффективности государства — ложные приемы, маскирующие общественные цели и ценность образования.
Без права на выбор
Направляющая сила денег, возможно, была бы идеальной в условиях совершенного рынка. В этом случае не было бы ни бедных, ни богатых, а структура денежных расходов могла бы ранжировать общественную полезность товаров. Но реальный рынок — не райский сад. На доходах сплошь и рядом лежит печать не только эффективности труда, но и отраслевой (региональной, имущественной, образовательной, политической и т.п.) ренты. Так, в 2012 г. среднемесячная зарплата в Тернопольской области была в 1,4 раза меньше, чем в Киевской, а в Киевской — в полтора раза меньше, чем в Киеве. В условиях совершенного рынка этого не могло произойти в принципе — он бы моментально выровнял условия труда и его оплаты не только в различных регионах Украины, но и в разных странах.
Если не учитывать этих реалий, легко прийти к циничному выводу, что резкое ухудшение социальных и бытовых услуг в украинском селе явилось не следствием беспорядочного дерегулирования, а нежеланием селян за эти услуги платить. Так сказать, "спецификой" деревенских предпочтений, якобы игнорирующих медицинское обслуживание, транспортную инфраструктуру, качество водо- и электроснабжения, канализацию и т.п.
В связи с этим примечательно, что учение о мудром рынке лоббирует не особое регулирование естественных монополий, а их приватизацию. Поскольку их также рекомендуется дробить, на смену сотням государственных монополий идут тысячи монополий частных, с еще худшим внешним контролем над ними. Общественная "ценность" подобных реформ остается загадкой: ведь монопольная рента — это всегда чужие деньги, вынутые из чужих карманов.
Неприкасаемые
Вопрос "слишком больших для банкротства" компаний далеко не нов. Он дебатировался как в середине 80-х, так и в ходе финансового кризиса 1997–1998 гг. Однако системный характер таких компаний, их эффекты масштаба и политическая мощь способствовали тому, что дальше разговоров о феномене "too big to fail" дело часто не шло.
Очаг нынешнего мирового кризиса вновь пришелся на "слишком большой" бизнес: занявшись "переупаковкой" бросовых ценных бумаг с последующей их маркировкой своими высшими кредитными рейтингами, крупнейшие банки США и Европы вогнали в ступор весь глобальный рынок финансов. Причем их деятельность была лишена малейшей невинности. Согласно Bloomberg, с 2008-го по 2013 г. шестерка ведущих банков США (Bank of America, JP Morgan Chase, Citigroup, Wells Fargo, Goldman Sachs и Morgan Stanley) заплатила своим клиентам за манипуляции с ипотечными облигациями и причиненный ущерб 47 млрд долл., еще 56 млрд составили их судебные издержки. Помимо этого, UBS, Credit Suisse, Barclays, RBS и др. были вынуждены выплатить миллиардные штрафы за махинации с базовыми ставками рынка Libor и Euribor.
Между тем, спровоцировав кризис, первыми в очереди за помощью государства оказались те же VIP-структуры. Даже примерные оценки поражают, в сколь масштабной поддержке нуждался загнанный ими рынок.
В США ее предоставление сопровождалось ростом государственного долга с 66,5% ВВП в 2007 г. до 106,5% в 2012-м; в ЕС, соответственно, с 59 до 85,3%; в Японии — с 183 до 237,9%; Канаде — с 66,5 до 85,6% ВВП. Таким образом, спасение эталонных рыночных экономик уже обошлось их налогоплательщикам в почти 15 (!) трлн долл. (без процентов), или примерно 23% мирового ВВП — сегодняшняя Украина такую стоимость способна произвести за 90 лет. Вместе с тем спасательная операция не закончена, и государственный долг развитых стран продолжает пополняться новыми обязательствами.
Должно ли было государство устраниться от роли тягача застрявшего бизнеса? Конечно, нет. Поскольку речь шла не о единичном, а о массовом банкротстве, прямой функцией государства являлось его предотвращение. При худшем варианте развития событий оно должно было минимизировать масштабы рецессии.
Но индустриальные страны не готовились ни к первому, ни ко второму сценарию. Этому немало способствовала доктрина пассивного государства и рыночной самонастройки, к которой они десятилетиями приучали весь мир. Неудивительно, что антикризисные действия США и ЕС дали серьезные поводы для их последующей критики. Однако еще большей критике следовало бы подвергнуть постулаты экономической политики, которая привела к Великой рецессии. Парадоксально, но именно эта тема — за редчайшим исключением — остается на периферии экономического анализа.
В силу этого не теряет остроты вопрос неплатежеспособности системно важного бизнеса. С одной стороны, его нельзя лишать права на банкротство. С другой — приходится учитывать массу сопутствующих условий: идет ли о нем речь во время всеобщего подъема или же спада; какая часть рынка приходится на долю потенциального банкрота; есть ли ему замена и т.д.
Как показал печальный опыт Lehman Brothers, взорвавший мировые финансы, пренебрежение этими нюансами может дорого стоить. Даже если речь идет о торжестве рыночной конкуренции. Думается, что сегодня США — и не только они одни — много бы дали за возможность переиграть историю банкротства Lehman. Но еще больше предложили бы за то, чтобы проблем у этого инвестиционного банка в сентябре 2008-го не было вообще.
Очевидно поэтому двадцатка ведущих экономик (G-20), производящих около 80% мирового ВВП, договорилась о системном ограничении рисков крупнейших финансовых корпораций. Решение вполне логичное: коль скоро их банкротство является непозволительной роскошью, и мировое сообщество берет их под свою защиту, это же сообщество должно усилить контроль над своими избранниками, дабы те не злоупотребляли рыночными преимуществами и не подвергали излишнему риску мировую экономику.
В 2011 г. было принято решение о введении усиленного надзора над 29 банками и финансовыми корпорациями, преимущественно из США и Европы. Насколько результативным окажется этот шаг — большой вопрос, хотя в теоретическом плане ничего новаторского в нем нет. Но планируемая неспешность его реализации — 2012–2019 гг. — рождает подозрение, что указанную инициативу могут провалить стараниями все тех же финансовых гигантов — после того, как государство переберет на себя их безнадежные долги, реанимирует глобальную экономику и вновь заговорят о чудотворной силе нерегулируемого рынка.
Иностранный — не всегда лучший
Рука об руку с неконтролируемым рынком идут неограниченные предпринимательские свободы. Дифирамбы им в экономической среде стали нормой приличия. Причем особая роль отводится международной миграции капитала. Именно с ней, например, связывается процветание развивающихся стран. Сегодня ни один курс по экономике не обходится без ритуального упоминания их зависимости от иностранного капитала, а любая мысль о возможных его ограничениях рассматривается как клиническая аномалия.
Между тем капитал капиталу рознь. Если он создает в развивающихся странах производственные мощности и рабочие места, это одно, и совершенно другое, когда капитал этим странам предлагается в виде кредитов для импорта ширпотреба. Только уже это позволяет говорить о необходимости контроля над ним. Помимо этого, не стоит забывать, что капитал индустриальных стран небезгрешен и у себя дома.
Так, пузырь на рынке недвижимости в США и Западной Европе был ничем не лучше таких же пузырей в Украине, Казахстане, России, Венгрии, Латвии, Румынии, Эстонии и т.д. Более того, во многих постсоциалистических странах эти пузыри до 2009 г. старательно надувались капиталом и усердием западных инвесторов. В этом случае все их хваленые знания и "инновации" свелись к тому, что капитал материнских компаний загонялся на вспухающие рынки недвижимости восточных соседей. Разрекламированные же финансовые технологии и хеджирование (страхование) рисков оказались банальными валютными кредитами, которые массово раздавались на строительство и приобретение недвижимости. Причем хитроумных западных инвесторов нимало не смущало, что все курсовые риски перекладывались на местных заемщиков, не имевших доходов в иностранной валюте.
Во всей этой истории финансовый анализ и экономическая прозорливость ведущих западных банков оказались такими же скверными, как и у их восточных коллег. Председатель правления "ОТП Банка" отметил недавно УНИАН: "Ни одно финучреждение с иностранным капиталом не строило долгосрочной стратегии присутствия в Украине. Международные финансовые группы пришли в страну с целью получения быстрой спекулятивной прибыли. Банки с иностранным капиталом вводили в Украину дешевые ресурсы и выдавали кредиты под завышенные проценты. После финансового кризиса… данная модель перестала работать, поэтому иностранные банки массово покидают страну".
Продолжающиеся на этом фоне призывы международных финансовых организаций и "просто серьезных" экономистов к предоставлению иностранному капиталу неограниченных свобод — только потому, что он иностранный — вызывают искреннее недоумение.
Делай, что я говорю, а не то, что я делаю!
Из-за отсутствия опыта бизнес в чужой стране всегда рискован. Неудивительно, что иностранный инвестор рассчитывает на дополнительные гарантии, включая свободу вывода своего капитала и прибыли. По этой же причине принимающая сторона, если она, конечно, заинтересована в инвестициях, создает им разумный комфорт. Но всегда ли надо распространять свободу оттока и на национальный капитал?
До кризиса экономическая мода была категорична, признавая порочными любые ограничения на движение капитала, независимо от его государственной принадлежности. Для индустриальных экономик, чей избыточный капитал, собственно, и рыщет по свету в поисках сверхприбыли, эти свободы — обязательное условие успеха при пересечении как своих национальных границ, так и границ развивающихся стран. Но у последних ситуация совершенно иная: испытывая острую потребность в технологиях и валюте, они не могут и не должны благодушно взирать на эмиграцию местного капитала.
Его право питаться ресурсами родной страны и бежать из нее при первой опасности — игра на истощение "третьего" мира. Последний к этой "теории" приучают давно и упорно. При этом используются не только "академические" аргументы, но и мощь финансового принуждения международных организаций. Но как только весной этого года речь зашла о стране не "третьего", а "первого" мира, МВФ и ЕС "в порядке исключения" благословили драконовские запреты на отток капитала из Кипра как одно из условий его финансовой стабилизации и предоставления помощи.
Мораль подобной политики вполне очевидна. Но защитники свободного рынка предпочитают не замечать ее двуличия, как и того, что индустриальный мир огородил свой рынок труда частоколом виз и административных запретов, боясь наплыва конкурентной рабочей силы из развивающихся стран. Хотя, согласно их учению, именно она могла бы сегодня снизить чрезмерные производственные издержки в Европе, придав дополнительный импульс ее стагнирующей экономике.
Бегство капитала из развивающихся стран вкупе с внешним блокированием их рабочей силы усугубляет и без того низкую ее фондовооруженность, производительность и уровень оплаты. Но для идеологов свободного рынка это не проблема, поскольку их — "первый" — мир наслаждается многомиллиардными валютными потоками из бедных стран, не отвечая за их стареющее производство, безработицу и нищету. Сколь неплохо живется гражданам "особых финансовых зон" (Люксембург, Лихтенштейн, Андорра, Швейцария, Кипр, Монако, Мальта и т.п.), стало очевидно в ходе мирового кризиса. Как и то, что добровольно расставаться со своим статусом они не намерены.
Согласно устоявшимся взглядам, бегство капитала — результат чрезмерных предпринимательских рисков, взращенных самими развивающимися странами, а бегущий капитал — их невинная жертва. Но является ли жертвой владелец миллионов, который скрывает их за границей, являясь при этом членом парламента (правительства, муниципалитета и т.д.)? Или же это банальное бегство от ответственности за политические льготы, извращенные законы, их избирательное применение, гнетущий бизнес-климат, неконкурентную продукцию, низкие международные рейтинги страны? И чего стоит "теория", оправдывающая это бегство?
Обманчивые формы, ложные ориентиры
Культ малого предпринимательства — особая фишка экономической моды. Технологии, эффекты масштаба и глобальное торжество крупного бизнеса — Boeing, Siemens, Airbus, IKEA, Mitsubishi, Samsung, General Electric, General Motors, Caterpillar, Fiat, Electrolux, Peugeot, Microsoft etc. — ею не учитываются. Налицо погоня за формой в ущерб содержанию. В условиях "капитального" и технологического истощения развивающихся стран она оправдывает и поощряет их деиндустриализацию.
Сотни тысяч киосков, ларьков, палаток, облепившие города и села Украины, без малейшего намека на санитарию и с загаженной вокруг землей — тот самый малый бизнес, которому призывают поклоняться более 20 лет. Этот бизнес — вынужденное (нередко полу- и нелегальное) пристанище миллионов бывших и несостоявшихся инженеров, физиков, химиков, математиков. Их удел — выживание после массовой остановки промышленного производства. Их ходовой товар — китайский и турецкий ширпотреб. Результат деятельности — агрессивное продавливание импорта (часто контрафактного) и личная профессиональная деквалификация. Сплошь и рядом все эти "малые архитектурные формы" — капилляры и сосуды, питающие финансовые потоки, которые уносят из страны значительную часть ее доходов.
Указанная картина — не украинское ноу-хау, а типичный пример деиндустриальной ловушки. Но если это действительно торжество рынка и экономической мысли, то что же тогда кризис? И если это триумф малого бизнеса, то кто из его идеологов поставил своего ребенка к лотку в подземном переходе?
Для успеха необходимы технологии. Размер бизнеса определит конкуренция, а вот без технологий ему не выжить. По свидетельству австрийских экономистов, промышленность их страны во многом зависит от небольших высокотехнологичных компаний, настолько конкурентных, что их продукция востребована Национальным управлением по аэронавтике США (NASA). Значительная доля немецкой промышленности также представлена технологически развитыми малыми и средними фирмами, ориентированными на экспорт. По числу занятых они, возможно, неотличимы от украинских предприятий, а вот в части технологий, продукции и будущего между ними пролегает пропасть.
Экономический аргумент морали
Адам Смит объяснил, что сапожник старательно тачает сапоги не потому, что хочет угодить ими булочнику, а тот печет пышные пироги не из-за мечты порадовать сапожника. В их усердии нет и капли альтруизма. Но, преследуя личные корыстные цели — выгодно продать свою продукцию, они повышают ее качество и благосостояние всего общества.
Социальный выигрыш от эгоизма — феноменальная догадка! Она столь впечатляет, что нравственный аспект в экономике стали относить к разряду досадных атавизмов, вопреки тому, что хозяйственные нормы Запада покоятся на библейской заповеди "не укради", а культ достатка без почитания упорного труда легко уравняет протестантскую мораль и этику разбоя.
При всей кажущейся бездушности хозяйственной жизни она прямо зависит от ткани нравственных отношений между ее участниками. Эрозия этих отношений разрушает основу бизнеса. В США и ЕС уверены, что сегодняшний кризис — кризис доверия. Его питают умышленные пузыри на рынках недвижимости и аферы, подобные финансовой пирамиде Б.Мэдоффа, нагревшего своих друзей и партнеров на 50 млрд долл. Поправ предпринимательскую этику, западный бизнес оказался жертвой собственной всеядности. Фискальная и денежная накачка, которую уже пятый год проводят правительства в США и ЕС, — отчаянная попытка укрепить его дух путем резкого снижения долговых и кредитных рисков. Но залечит ли она надругательство над собственной моралью и верой?
В Европе кризис усугубляют громкие политические скандалы. Речь идет не только о коррупционных разоблачениях. Европейцы негодуют, узнав, что их лидеры уклоняются от уплаты налогов и скрывают свои зарубежные счета (Греция, Кипр, Франция, Италия, Испания). Для рядовых граждан такая свобода движения капитала… аморальна, тем более когда их самих призывают потуже затянуть пояса для преодоления кризиса, к истокам которого они не имеют никакого отношения. Их ярость на улицах Афин, Мадрида и Лиссабона вызвана не столько реформами, сколько несправедливым распределением их финансового бремени. Однако для защитников свободного рынка подобные оценки и реакция — всего лишь досадное "недоразумение".
Аналогичная картина прослеживается и с укрытием капитала в офшорах. В связи с этим премьер-министр Великобритании Д.Камерон был вынужден призвать к налоговому приличию подконтрольные его стране офшорные территории — Виргинские, Бермудские, Каймановы о-ва, Гибралтар, о-ва Джерси, Гернси, Мэн и т.д.
Между тем индустриальный мир демонстрирует и другие достойные внимания примеры. Опрос жителей швейцарской деревушки Вольфеншиссен (2100 чел.), проведенный в 1993 г. относительно размещения на территории их общины хранилища ядерных отходов, показал, что 51% опрошенных поддержат его строительство при наличии соответствующего решения парламента. После того, как в условия опроса было включено положение о денежной компенсации, доля сторонников строительства сократилась вдвое — до 25%. На этот результат никак не повлиял предложенный рост компенсации — до 8,7 тыс. долл. в год на каждого жителя, что намного превышало их среднемесячные доходы.
Согласно всем рыночным резонам, это упорство было совершенно абсурдным. Однако жители объяснили, что ими двигало чувство ответственности, тогда как компенсация смахивала на взятку, а ее предложение — на попытку подкупа.
Был ли прав Адам Смит? Безусловно. Просто его догадка не отменила той очевидной истины, что для общества не всякая корысть полезна, а нравственная составляющая обладает мощным экономическим потенциалом.
О вкусах спорят
Звонить в колокола по рынку глупо. Как было глупо десятками лет отпевать государственное регулирование. Для индустриального мира эта нелепость обернулась глубочайшей рецессией, а для Украины — еще и двумя десятилетиями упущенных возможностей. Если после 1990 г. ее ВВП сократился на 30%, то в Китае он за это время вырос в 8 (!) раз. Причем Пекин никогда не скрывал своей приверженности активному госрегулированию, что не мешало ему закладывать и укреплять основы своего рыночного хозяйства.
Китайские реформы без стеснения игнорируют жесткие неолиберальные догмы. Гибкое сочетание Китаем государственного регулирования и частной инициативы позволило ему преодолеть за 40 лет путь от "банды четырех" до крупнейшего в мире производства компьютеров (Lenovo), разворачивающего сегодня свои мощности в… Соединенных Штатах.
Один из парадоксов рыночного фундаментализма состоит в том, что он в упор не замечает этих успехов, призывая развивающийся мир не обращать на них внимания. Доверяться ли подобным поводырям — выбор личного вкуса. Другое дело, что в таких вопросах о вкусах не только можно, но и нужно спорить.
