Главная

Конфиденциальная информация: граница дозволенного

Информационный взрыв, вызванный попыткой прокуратуры разобраться с заявлением одного из народных депутатов относительно редакции интернет-издания, заставила снова вернуться к вопросу соблюдения свободы слова в Украине и обеспечения прав журналистов на сборы и распространение информации. Поскольку в СМИ уже было множество разных комментариев на эту тему, в предлагаемом материале мы попробуем дать сугубо правовую оценку ситуации и напомнить о гарантиях, установленных законодательством относительно журналистской профессии.

Суть вопроса довольно проста: журналист, присутствующий на заседании украинского парламента, зафиксировал на фото телефон одного из народных депутатов. Депутат своего телефона не прятал и, находясь в публичном месте, зная о наличии в зале десятков журналистских объективов, во время исполнения им собственных депутатских полномочий и с собственного рабочего места вел СМС-переписку на тему PR-сопровождения судебного процесса в одном из уголовных дел. Изображение телефона депутата с определенными сообщениями было зафиксировано фотокамерой журналиста, а созданные таким образом фотографии обнародованы на сайте.

Ситуация довольно банальная, поскольку миллионы фотоаппаратов по всему миру ежедневно, специально или случайно, фиксируют, как кто-то что-то пишет на заборе, асфальте, в ноутбуке и даже на бумаге: когда человек что-то делает публично и в публичном месте, он не может не предполагать, что, во-первых, кто-то увидит, чем он занимается, и, во-вторых, зафиксирует это на камеру. Но, по мнению одного из законотворцев, иногда фотография человека, который открыто и не скрываясь пишет телефонное сообщение, может стать причиной заключения сроком до семи лет. Именно такое максимальное наказание предусматривает ст. 163 УКУ, которой устанавливается ответственность за нарушение тайны переписки или другой корреспонденции, которые передаются средствами связи, совершенное относительно государственного деятеля…

Прежде всего надо напомнить, что Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) понятие «корреспонденция» понимает как составную часть личной жизни человека (например, решение в деле «Класс и другие против ФРГ» от 06.09.1978 г.). Это означает, что вопрос правомерности освещения журналистом определенной «корреспонденции» народного депутата Украины фактически сводится к вопросу: что важнее — право журналиста собирать и распространять информацию или право парламентария сохранять тайну собственной жизни?

Проблема конфликта между правом журналиста собирать информацию и правом публичного государственного деятеля на неприкосновенность своей частной жизни не нова. Если посмотреть на практике ЕСПЧ, то соответствующие судебные решения принимались еще с 60-х годов прошлого века. И чаще всего суд становится на сторону обеспечения свободы слова. Кроме того, в ЕСПЧ довольно сдержанное отношение к праву на частную жизнь политических деятелей и возможности защиты его от журналистов.

Более лояльное отношение Европейского суда к правам журналистов распространять информацию имеет вполне логичное объяснение. Общеизвестно, что любые споры между обществом и правящими режимами могут реализовываться в двух наиболее распространенных формах — путем открытой дискуссии в СМИ, когда обе стороны слышат друг друга и совместно пытаются найти истину, и путем уличного насилия, которое чаще всего является следствием отсутствия диалога между властью и обществом. Поэтому, решая вопрос, имеют ли право журналисты собирать и распространять конфиденциальную информацию относительно политических деятелей, ЕСПЧ прежде всего исходит из необходимости обеспечения права на свободу слова, которое должно иметь минимальные ограничения. Как следует из многократной позиции суда, это касается и ограничений, связанных с необходимостью обеспечения права на конфиденциальность.

В своих многочисленных решениях по указанному вопросу ЕСПЧ настойчиво предостерегает, что попытки поиска баланса между правом на частную жизнь и правом на свободу распространения информации должны основываться на характере такой информации. Причем определяющим должно стать то, какой вклад собранный журналистом материал может внести в обсуждение общественно важных вопросов (например, решение в деле «Ньюз ферлагс ГмбХ против Австрии»).

Вместо этого в решении в деле «Принцесса Фон Ганноверска против Германии» ЕСПЧ четко подчеркнул, что общество должно иметь право на получение информации о деятельности политических деятелей во время исполнения ими своих функций.

Таким образом, информация о деятельности любого государственника во время исполнения им своих должностных функций не может быть конфиденциальной.

В целом ряде других решений суд неоднократно отмечал, что каждое действие политического деятеля обязательно должно быть предметом пристального рассмотрения со стороны как журналистов, так и общества вообще. Поэтому, делает вывод ЕСПЧ, журналист может быть ограничен в праве собирать конфиденциальную информацию относительно политика только в крайних случаях и лишь при условии, что указанная конфиденциальная информация не способна породить и поддержать дискуссию в обществе по поводу тех или иных общественно важных вопросов, а касается только удовлетворения банальной светской заинтересованности.

Кстати, аналогичные подходы содержатся и в национальном законодательстве.

В частности, Конституция Украины ст. 34 гарантирует каждому право на свободу мнения и слова, на свободное выражение своих взглядов и убеждений, право свободно собирать, сохранять, использовать и распространять информацию. Аналогичные права установлены и Законом «Об информации».

С другой стороны, украинская Конституция, как и Конвенция о защите прав человека, закрепляет запрет на вмешательство в личную и семейную жизнь лица, право на тайну переписки, телефонных разговоров, телеграфной и другой корреспонденции.

И Конституция Украины, и Конвенция устанавливают одни и те же ограничения права на свободу собирать и распространять информацию. Право на информацию может быть ограниченным, если у государства нет иного способа достичь определенных интересов национальной безопасности, территориальной целостности или общественной безопасности, для предотвращения волнений или преступлений, для здравоохранения или морали, для защиты репутации или прав других лиц, для предотвращения разглашения конфиденциальной информации или для поддержания авторитета и беспристрастности суда.

Поскольку и право на свободу распространения информации, и право на конфиденциальность почти идентично сформулированы в национальных законах и в Европейской конвенции, Украина не может по-иному обеспечивать право на свободу слова. Допущение иного трактования конвенции в части прав журналиста собирать информацию о публичных политических деятелях, в том числе информацию конфиденциального характера, означает нарушение Украиной своих международных обязательств, принятых с подписанием Конвенции о защите прав человека.

Здесь следует напомнить, что, в соответствии со ст. 27 Конвенции о праве международных договоров, участник не может ссылаться на положение своего внутреннего права как на оправдание для невыполнения им международного договора.

Учитывая указанное, пока Украина не вышла из участников Конвенции о защите прав человека, у нее нет юридической возможности устанавливать дополнительные ограничения права журналиста собирать какую-либо информацию относительно политических деятелей, в том числе информацию конфиденциального характера.

В связи с этим следует обратить внимание на недавнее решение Конституционного суда относительно официального толкования понятия «информации о личной и семейной жизни лица». Как известно, 20 января 2012 г. КС Украины принял решение, вызвавшее волну несогласия и негодования среди правоведов и работников СМИ. В своем решении суд растолковал, что какие-либо сведения о событии или явлении профессиональной или деловой жизни лица (если это не касается непосредственного исполнения им должностных обязанностей) приравниваются к информации о личной и семейной жизни лица, и потому на указанную информацию наложен гриф конфиденциальности.

Эти выводы не совсем совпадают с выводами Европейского суда по правам человека. В частности, ЕСПЧ в большинстве случаев не рассматривает информацию о профессиональной деятельности общественных деятелей как информацию об их личной жизни. В то же время, подписав Конвенцию о защите прав человека, Украина обязалась обеспечивать установленные ею гарантии с учетом официальных толкований, предоставленных ЕСПЧ (о чем записано в самой конвенции). Таким образом, украинские государственные органы не имеют права привлекать журналистов к ответственности за то, что они собрали и распространили определенную конфиденциальную информацию о политических деятелях, если эта информация может служить указанным выше целям.

Что это может означать в ситуации с интернет-изданием LB.UA и его конфликтом с народным депутатом?

Прежде всего, надо суметь дать надлежащую оценку информации, распространенной журналистами. Обнародованные фотографии свидетельствуют, что народный депутат во время исполнения им своих депутатских функций, находясь на своем рабочем месте в сессионном зале Верховной Рады Украины, с помощью телефонных СМС-сообщений давал указания определенным лицам относительно PR-сопровождения уголовного дела.

Очевидно, указанные фото фиксируют не события светской жизни. Фотографии касаются действующего политического деятеля, и их распространение имеет все шансы поддержать дискуссию в обществе как относительно конкретного уголовного дела, так и касающуюся деятельности народных депутатов, которые за средства налогоплательщиков на рабочем месте вместо активной законотворческой работы ведут переписку, не связанную непосредственно с данными ими предвыборными обещаниями.

Поэтому очевидно, что указанная информация не может расцениваться как информация о личной жизни политического деятеля, ведь именно такое понимание нам предлагает ЕСПЧ в вышеназванных решениях.

Кстати, в определенной мере аналогичное положение содержится в ст. 29 Закона «Об информации». В соответствии с ней, информация с ограниченным доступом может быть распространена, если она общественно необходима, то есть является предметом общественного интереса, и право общественности знать эту информацию превалирует над потенциальным вредом от ее распространения.

Следовательно, с учетом указанного выше, можно прийти к выводу: сбор и распространение журналистом информации об СМС-переписка народного депутата, которую тот вел из сессионного зала Верховной Рады, правомерно и соответствует пониманию журналистской профессии, которую защищает ЕСПЧ.

Кроме этого, надо напомнить, что распространенную информацию журналист получил законным способом: фото сделано в публичном месте, в сессионном зале парламента, журналист имел соответствующую аккредитацию, а его право делать снимки прямо определено

ст. 25 Закона «Об информации».

Фотографирование народных депутатов, работающих в сессионном зале, не может трактоваться как нарушение тайны переписки хотя бы потому, что депутаты на рабочем месте не должны вести личную переписку. Журналист, фотографируя депутата, не может предполагать, что тот, вместо исполнения своих депутатских полномочий, станет заниматься личными делами прямо перед глазами журналистов и под прицелами десятков фото- и видеокамер.

Очевидно, для нарушения тайны корреспонденции необходимо, чтобы эта корреспонденция действительно сохранялась в тайне. Иначе общение лица по телефону, которое слышат окружающие, также должно приводить к возбуждению уголовных дел: люди слышат, о чем общается человек рядом, а следовательно, знают содержание разговора и, как следствие, нарушают указанную тайну.

И, наконец, необходимо принять во внимание, что в ситуации, которая получила широкую огласку, вообще речь не идет о нарушении тайны корреспонденции. Журналист не раскрывал переписки, а просто сфотографировал мобильный телефон. Вместо этого вывод, что изображенная на экране информация является «корреспонденцией», основывается только на предположениях и на оценочных суждениях журналиста. По самим же фотографиям невозможно достоверно убедиться, что изображенные на телефоне тексты — сообщения, которые действительно были отправлены. Сделанный журналистом вывод — это, опять же, его собственная оценка увиденных им сообщений, достоверность которой, как известно даже студенту юрфака, не доказывается, в соответствии с тем же Законом «Об информации».

Поэтому нельзя говорить, что журналист нарушает закон, распространяя правомерно сделанные им фотографии мобильного телефона народного депутата, на экране которого изображены определенные сообщения.

А можно ли считать преступлением совершение лицом деяний, не противоречащих закону? Ответ на указанный вопрос очевиден. Согласно Уголовному кодексу, преступлением является виновно совершенное общественно опасное деяние, в то время как распространение сделанных журналистом фотографий депутатского мобильника едва ли само по себе представляет опасность для общества. Поэтому за распространение журналистом фотографий мобильного телефона он не может привлекаться к какой-либо ответственности, тем более к криминальной. Приходится только надеяться, что следователи прокуратуры сумеют надлежащим образом все оценить и принять соответствующее решение относительно возможности уголовного дела, которое будет основываться на законодательстве, в том числе на действующих международных договорах.

Ситуация с этими фото еще раз наглядно продемонстрировала уязвимость свободы слова в Украине. В развитых демократических странах журналист выполняет приблизительно такую же работу, что и правоохранительные органы, — выявляет факты злоупотреблений, собирает информацию, проводит собственные расследования и выносит их результаты на суд общества. Благодаря этому СМИ превращаются в своего рода альтернативный суд, который дает оценку политикам не столько в правовой, сколько в морально-этической плоскости. И допущенные государственными деятелями нарушения законодательства рассматриваются СМИ прежде всего через призму нарушений моральных принципов общества. Последствия такой деятельности часто бывают чрезвычайно весомыми — достаточно вспомнить имена президентов разных стран мира, вынужденных уйти в отставку из-за журналистских

расследований: Ричард Никсон (США), Кристиан Вульф (Германия), Пал Шмитт (Венгрия).

В Украине обязанности СМИ доносить до общества правдивую информацию часто наталкиваются на серьезное сопротивление со стороны государственных деятелей, заинтересованных в сокрытии от общества правды о собственной деятельности на определенных должностях. И здесь у государства есть прямая обязанность обеспечить решение таких конфликтов именно в пользу общества, которое должно знать объективную и достоверную информацию о том, чем в действительности занимаются те или иные должностные лица, которым общество за собственные средства доверило занимать государственные должности.

Данил ГЕТМАНЦЕВ, доцент:

— В современном информационном обществе обеспечение баланса между правом на частную жизнь и правом на свободу распространения информации является одновременно и приоритетной задачей, и основанием для многочисленных дискуссий и конфликтных ситуаций. Причина этого, как правило, противостояние — с одной стороны, спроса общественности на максимально широкое и подробное освещения всех общественно значимых процессов или событий, а с другой, желание лиц, являющихся частью таких процессов или событий, сохранить по возможности большую конфиденциальность и право на частную жизнь. Конфликт между указанными правами естественный, ведь граница защиты одного права и нарушение другого проводится в каждом частном случае на основе конкретных обстоятельств дела.

С юридической точки зрения, конфликт между одним из народных депутатов и интернет-изданием именно и основывается на необходимости взвесить, обеспечение какого права для общества важнее: права общества знать правду о работе государственных деятелей или права государственного деятеля скрыть эту правду от общества.

Во всех действительно демократических странах мира право на свободу слова оценивается выше, чем право должностного лица на частную жизнь. Есть абсолютно естественное объяснение этого: идя в политику, лицо сознательно соглашается на повышенный уровень внимания к нему со стороны общества, а следовательно, и на более низкий, по сравнению с другими членами общества, уровень защиты его права на частную жизнь. Под информацией о частной жизни политика обычно понимают очень узкий круг действительно личных вопросов: состояние здоровья, добрачные отношения, отношения между родителями и детьми, личные отношения и т.п.

В ситуации с публикацией фото никакой информации о частной жизни народного депутата обнародовано не было. Поэтому нельзя говорить, что публикация фотографий мобильного телефона является общественно-опасным деянием, совершенным журналистом. Собранная журналистом информация получена им законным способом, который гарантируется Конституцией, действующими законами и международными договорами. При этом любое лицо, в частности и политик, не лишено права на обращение (даже очевидно бессмысленное) в правоохранительные органы с сообщением о преступлении, а правоохранительные органы обязаны провести проверку такого обращения, опросив лиц, которые могут быть причастны к совершению уголовно наказуемых деяний. Учитывая указанное, истерия, поднятая руководством издания на сайтах интернет-изданий, кажется преждевременной и немного отдает пиаром. Хотя, возможно, именно эту кашу маслом испортить довольно трудно!

Информация о материале

Опубликовано: 17 июля 2012

Андрей Окара: Официальное двуязычие превратит Украину в Банановые Острова

Не так давно довелось побывать в двух странах, в которых на государственном уровне существует двуязычие: в Татарстане и Беларуси. Две страны - две грузовых вагона проблем, два варианта маргинализации и увядания «миноритарных» языков.

В Татарстане есть республиканский закон о двуязычии (татарский - второй государственный), ему обеспечена государственная защита - татароязычное издательство, театр, FM-радио, телевидение, где в основном поют, танцуют и рассказывают о татарских обычаях.

Говорят (сам не видел), есть татарские села, где люди в буквальном смысле не знают русского языка. Верится с трудом. Намного больше татар, которые не знают татарского языка или знают его в общих чертах - таких я в той же Казани видел во множестве.

На татарском языке существует литература по татарской истории, культуре, фольклору, народоведению и художественная. Ни общественно-политической, ни философской, ни научно-технической выявить не удалось.

Но вот вся государственная документация как бы должна существовать параллельно на двух языках. Это очень сложная и громоздкая процедура, поэтому реально такое существует либо в райцентрах и на селе, либо в сфере республиканской репрезентации.

Есть определенный формат лояльности Казанского Кремля Московскому Кремлю - он заключается в том, что татары смирились с участью «младших братьев», но при этом претендуют на статус «самого старшего из младших» и даже «второго федерального этноса». В татарской среде постоянно провозглашается идея о признании татарского языка вторым государственным на всей территории Российской Федерации (понятно, что думают по сему поводу в Москве).

У Москвы с Казанью очень сложные и почти интимные отношения, омраченные многими тяжелыми воспоминаниями - например, захватом и разграблением Иваном Грозным этого города - столицы Булгарского царства, выдворением из него булгар (волжских татар), попытками насильно крестить или ассимилировать мусульман. Перешедшие в православие в XVI-XVIII веках теперь составляют небольшой субэтнос «кряшенов» - православных татар, у которых даже есть литургия на татарском языке.

При советской власти считалось, что вторая по численности этническая группа РСФСР - это украинцы, но теперь говорят, что татары - так политкорректней. Украинская тема стала международной, кроме того, украинцы России никаких проблем Кремлю не создают - ассимилируются себе втихую, а татарская - это едва ли не главная проблема внутрироссийской этнокультурной политики. Кстати, даже главнее, чем кавказская: ни один из народов Северного Кавказа не требует себе статус «федерального народа», не претендует на какой бы то ни было статус для своего языка за пределами своей республики. Волжские татары еще при советской власти мечтали о статусе союзной республики для Татарской АССР - мол, татар в СССР в несколько раз больше, чем эстонцев или молдаван. Однако в Кремле отвечали, что статус союзной имеют только те республики, которые непосредственно граничат с иностранными государствами.

С другой стороны, татарский язык относится к тюркской группе и имеет иную (агглютинативную) структуру, чем русский, украинский или белорусский (у которых флективная структура). Вести на нем параллельную документацию по-настоящему сложно и дорого. Хотя татарская интеллигенция считает иначе.

* * *

В Беларуси тоже имеет место быть официальное двуязычие - русский получил государственный статус на референдуме в 1995 году.

Быть может, в последние 15 лет у белорусского языка был последний шанс на возрождение и развитие - на то, чтобы стать не только символически-репрезентационным языком, но и коммуникативным средством - языком бытового общения хотя бы небольшой, но влиятельной и успешной части образованных городских жителей. Он мог занять место, похожее не место украинского языка в Украине. Но ряд политических обстоятельств сыграло против.

«Нацыянальна свядомая беларускамоўная» белорусская интеллигенция нередко вела себя как манихейская секта. Они, такие все умные, свободные, демократичные, образованные, оказались абсолютно неэффективными в плане взаимоотношений с властью. Они должны были бы сделать президента своим главным союзником, но именно проклятия со стороны этих людей в адрес Лукашенко, а также бесперспективная (с политической точки зрения) дискуссия о «правильной» литературной норме («русифицированное» правописание 1933 года против «тарашкевицы» 1918 года) сыграли роковую роль для белорусского языка, который, утратив статус единственного государственного, превратился в забавную экзотику, на котором поет ансамбль «Песняры» и иногда - супруга колбасного «олигарха» Анжелика Агурбаш. Но даже президент на нем не выступает по праздникам и на юбилеи. По идее, он мог бы согласиться на статус белорусского как единственного государственного, однако точка в этой истории была поставлена поэмой «Лука Мудзішчаў - прэзыдэнт», подписанная именем Вядзьмак Лысагорскі. Нынешнее ухудшение отношений между Кремлем и официальным Минском уже не способно как-то существенно повлиять на судьбу белорусского языка - время «фокусировки» нации и создания новой, белорусской постсоветской, идентичности упущено. Кроме того, сам Лукашенко плохо говорит на языке Купалы, Коласа и Багдановича. (А если б он говорил хорошо, как бы сочно и пафосно он отвечал бы Медведеву «па-беларуску»!) Хотя оптимисты в среде белорусской интеллигенции думают иначе: мол, пережили полонизацию, пережили русификацию, переживем и дебилизацию последних десятилетий.

В музее моего любимого белорусского поэта Максіма Багдановіча я был единственным посетителем за несколько дней. А вот белорусский театр им. Янки Купалы, куда я по случаю заглянул, был полон - даже на очень грустной и депрессивной пьесе о смерти белорусского села.

Белорусскоязычных книг мало и почти все они - как и в Татарстане - о народоведении, истории, фольклоре, театрах и музеях. То есть о прошлом, но не о будущем.

Ни в Беларуси, ни в Татарстане не переводится столько нехудожественной интеллектуальной и художественной литературы, как в Украине. Вообще, у этих двух языков, по большому счету, нет и не было амбиций заменить собою русский во всех сферах, особенно в коммуникативной и интеллектуально насыщенной. У украинского - была и есть. Многие в Украине ругаются - скажем, разве может существовать научно-техническая литература на украинском языке? Разве сама такая идея - не прикол?

Хорошие знакомые моих родителей (кстати, голосующие за КПУ и Януковича) еще в 1990-х годах на Южмаше создали украинско-русско-английский словарь по космической технике. Фактически, создали целый терминологический массив специальных технологических терминов. И никто не умер! Точнее, проблемы есть, но проблемы именно профессиональные, лингвистические, а не экзистенциальные - быть или не быть? (в смысле, украинскому языку как языку технической документации). Да, быть - наряду с русским, английским, немецким, китайским и другими. Но даже строителям «Русского Мира» очевидно, что техническая документация становится всё менее русскоязычной и всё более англоязычной.

* * *

Современные дискуссии вокруг языковой проблемы в Украине разделили спорящих не на сторонников уничтожения украинского языка и его спасения, не на сторонников придания русскому языку статуса государственного и противников этой идеи.

Они разделили людей на сторонников открытых социально-культурных систем и сторонников автаркий (закрытых систем).

И в этом смысле концептуальной разницы между манихеями, доказывающими, что украинский язык - это «русско-польский жаргон», что на украинском Бог молитв не слышит, что от него не будет больше колбасы и, с другой стороны, авторами методических указаний для школы, в которых предписывается изучать «Евгения Онегина» и «Войну и мир» в украинских переводах или людьми, требующими безоговорочно восстановить «правопис» Скрыпника (1928), не существует. Они все - сторонники закрытых социально-культурных систем, которые, как известно, существуют за счет насилия и стабилизации (а не развития и модернизации) и через небольшое время гибнут. Напротив, открытые системы стремятся не столько к стабилизации, сколько к диалогу и обмену с окружающей средой. Они менее стабильны, зато способны к саморегуляции и саморазвитию, а потому значительно долговечнее.

Мои путешествия по Беларуси и Татарстану убедили, что в постсоветских условиях официальное двуязычие ведет не к полному уничтожению языка, но к его маргинализации и превращению страны в культурную провинцию, в которой не создаются оригинальные культурные модели и оригинальный культурный продукт. Да, там создаются оригинальные и достойные произведения культуры, но не оригинальные модели (а вот, скажем, созданный в конце 1960-х годов Владимиром Мулявиным ансамбль «Песняры» был именно оригинальной культурной моделью - пионером «фолк-рока» в мировом масштабе).

Жаль, что большинство активистов языковой темы в Украине - носители именно «закрытого» типа сознания - это касается защитников и украинского, и русского языков. Такие часто озлобленные на жизнь и своих оппонентов люди не способны сформировать эффективной модели пропаганды украинской словесности, не способны улучшить его имидж и поднять престижность. Модель админресурсного принуждения - способны сформировать, но модель, основанную на любви, на технологиях «soft power», на раскрытии богатой, но мало раскрученной для массового потребителя украинской литературной и культурной традиции - нет, не получается.

При этом ущербность админресурсной модели пропаганды украинского языка, в которой вопрос о повышении его престижности не стоит на первом месте, становится очевидной прежде всего в Юго-Восточной Украине, где украинской культуре приходится конкурировать с культурой на русском языке, имея изначально худшие стартовые условия. Нажим админресурса при отсутствии программ лояльности неэффективен и приводит, как известно, к обратному эффекту - к доминированию различного рода украинофобских заблуждений. В результате тезис о статусе русского языка в Крыму, Донбассе, Одессе и других регионах приобрел политическое измерение, на чем паразитирует уже второе поколение украинских политиков. При этом государственные и общественные программы по расширению сфер функционирования украинского языка должны строиться на основе технологий «мягкой власти» («soft power») - в их инструментарии должны присутствовать самые разные инструменты для завоевания лояльности в различных аудиториях. Скажем, интеллигентной и образованной аудитории интересно представить замечательные образцы украинской словесности, тогда как аудитории попроще необходимо представить привлекательные модели языкового поведения. Например, личный пример Андрея Шевченко, братьев Кличко, Вакарчука-певца и других авторитетных в молодежной среде фигур для пропаганды и имиджа украинского языка способен сделать многим больше, чем бессмысленные призывы.

Да и для абсолютного большинства жителей Юго-Восточной Украины украинский язык - это не китайский и не немецкий, это - язык еще недавно живших предков. У абсолютного большинства русскоязычных предки еще 2-3 поколения назад говорили исключительно по-украински. Но восстановить в сознании эту связь с предками можно лишь при толерантном отношении к человеку, к его привычкам и заблуждениям - и со стороны государства, и со стороны амбициозных субъектов гражданского общества (партий, культурных организаций, фондов и т.д.). Скажем, издание массовым тиражом и эффективное продвижение по всем каналам книги (аудиокниги) типа «100 (200, 500) шедеврів української поезії» - дело более полезное, чем интеллигентские безадресные стенания.

Вакарчука-министра до сих пор ругают за Постановление правительства № 1033, обязавшее разговаривать учителей и учеников по-украински помимо уроков. Но если б это было не Постановление правительства, а, скажем, министерские рекомендации, да еще с подробной мотивировкой - зачем это делается (мол, для расширения украиноязычного пространства, для создания лингвооазисов, для более эффективного овладения детьми языком в регионах, где его маргинализировали на протяжении десятилетий, для улучшения памяти и умственных способностей учеников и т.п.) и с инициированной министерством широкой общественной дискуссией, уверен, эффект был бы иным. И у «профессиональных русских» было бы меньше поводов для раздувания мирового скандала.

Пора оставить в покое одного из руководителей державы, впервые приехавшего в Донецк в возрасте под 40 лет, за то, что он до сих пор не сумел заговорить по-украински. Актуален вовсе не он, чьи предки говорили по-эстонски. Актуально молодое поколение городских жителей, которым объяснили (в семье, в школе, во дворе, в интернете, в газетах «Кр* Правда», «Дон* Кряж» или «3000»), что говорить по-украински - это «ацтой» и признак ограниченности. В XXI веке язык, языковая проблематика становятся полем жесткой конкуренции, войны брендов, а то и когнитивной войны. Наибольшие шансы выжить из локальных языков имеют те, которые убедят своих существующих и потенциальных носителей в том, что именно они соответствуют запросам постиндустриальной эпохи. Кстати, частью постиндустриального сознания является и острая, почти экзистенциальная тоска городского человека по «органическом», доиндустриальному состоянию.

* * *

В случае «узаконения» русского языка как второго государственного в Украине, его символический статус может быть как колонизаторским, так и суверенным. В первом случае страна признает, что государственным языком является язык, правила и нормы которого утверждаются в другой стране - культурной метрополии, там же находится и его диалектная база. То есть Украина - это колония нового типа, сохраняющая формальный суверенитет. Но во втором случае, если речь идет о неколониальном статусе, Украина с неизбежностью претендует на участие в «модерировании» русского языка. То есть она как бы заявляет, что совместно с Россией несет историческую ответственность за русский язык, что она на равных участвует в выработке и установлении языковой нормы, грамматических, синтаксических и прочих правил (как в начале XVII века Мелетий Смотрицкий), что она содержит в системе Национальной Академии Наук Украины Институт русского языка, что она занимается диалектными исследованиями, ведет картотеку, спонсирует фонды по развитию русского языка за пределами Украины и России и т.д.

Подозреваю, что русский язык в Украине нуждается не в государственном статусе, а в повышении языковой культуры, поскольку существующая речевая и письменная формы его существования сильно удручают аутентичных носителей. Например, изучение его во всех без исключения школах Украины - в объеме, необходимом для грамотного писания и говорения на нем, тренинги для журналистов - это всё способно повысить культуру русского языка и четче размежевать русские и украинские разговорные практики. И вот на это вполне уместно испрашивать российскую финансовую и организационную помощь. Иначе говоря, бороться надо не за мир во всём мире, а за счастье каждого отдельно взятого ребенка.

Разумеется, необходимо устранить и очевидный идиотизм в различных сферах: например, законодательно разрешить тем же нотариусам удостоверять документы на русском и английском языках, а не сдирать со своих клиентов по 100 гривен за «перевод» и т.п. Но это именно инструментальные проблемы, требующие конкретных усилий и конкретного решения. Впрочем, не решать конкретные вопросы, а обещать «светлое будущее» (в данном случае, государственный статус русского языка) проще и эффективнее с точки зрения политического популизма и надувательства.

Аналогично, украинский язык в публичной сфере также нуждается и в повышении культуры речи, и в очищении от несвойственных ему слов и оборотов. Но главное - он нуждается в изменении его имиджа и повышении престижа.

Впрочем, по состоянию на сегодняшний день украинскому языку скорее повезло, чем нет.

Если бы его уничтожением на государственном уровне занимались люди умные, образованные, владеющие технологиями «soft power», ему бы в самом деле что-то угрожало. А так наоборот: «табачукизм» - нынешняя политика по уничтожению украинского как «полнокоммуникационного» языка - создает мотивации для его развития как одного из символов протеста, как языка «креативного класса» - амбициозной контрэлиты, ориентированной на построение будущего. Тем более, нынешний политический режим едва ли будет существовать после 2012-2013 годов. И одна из угроз, напрямую стоящая перед ним, - языковая. И речь вовсе не о русском или украинском литературных языках. Речь о том, что раскручивание именно языковой темы и именно в существующей контрпродуктивной интерпретации - это путь в прошлое.

Украине же, как и иным постсоветским странам, необходим путь в будущее.

PostScriptum

Максім Багдановіч

Калісь глядзеў на сонца я,

Мне сонца асляпіла вочы.

Ды што мне цемень вечнай ночы,

Калісь глядзеў на сонца я.

Няхай усе з мяне рагочуць,

Адповедзь вось для іх мая:

Калісь глядзеў на сонца я,

Мне сонца асляпіла вочы.

Информация о материале

Опубликовано: 17 июля 2012