Когда шел первый «гумконвой», поступил приказ разминировать дорогу, дать пройти «гуманитарной помощи». На день мы ее разминировали, а на ночь заминировали снова. То открывали поля, то закрывали. А конвой пошел, получается, где-то со стороны Станицы Луганской, по каким-то полевыми дорогами. Параллельно с ним зашла бригада русских войск.
Это было ясно, потому что четко слышался звук смешанных колонн ночью. По гулу можно было идентифицировать, что едет: автомобили или бронетехника. Мы не знали, где именно она идет, слышали что где-то в радиусе 10 км, но точные координаты никто не знал. После этого начались атаки.
В армии я с 92-го года. Закончил одесское военное училище. В 96-ом году попал в 24-ку. Сейчас я майор и замкомбата 1-го батальона, 24-ой бригады.
Самый кровавый и самый штурмовой у нас был первый бой, когда нам нужно было полностью окружить Луганск. Он тогда был взят в подкову - это когда одна сторона города со стороны русской границы была открыта. Как раз тот момент, когда заходил первый российский конвой.
Мы перекрыли трассу Луганск - Ростов-на-Дону и перекрыли ее в 4 км от Луганска, в селе Хрящеватое. Тогда там была наша рота, которой командовал я, и с нами штурмовая группа «Айдара». Взяли мы это село 13 августа. Нас долго туда выводили - прошли луганский аэропорт и вышли дальше. Попали на минное поле, там сразу подорвалась одна наша машина. После этого мы залегли и заняли позиции. Сразу из засады началась атака. Засада была уничтожена, и на протяжении двух часов два сапера, два разведчика и два пулеметчика, которые были прикрытием, ползли 2,5 км на пузе по жаре: снимали фугасы и мины, то есть, занимались разминированием дороги. Людей от артиллерии спасло то, что мы стояли на обратном скате высоты - были укрыты полностью и от противника, и от артиллерии. И когда саперы доложили, что путь чистый, но дальше дорога неизвестна, мы подошли ближе всей колонной, заняли оборону в посадке, Хрящеватое от нас было буквально в километре. Раненых к тому моменту эвакуировали и снова начался плотный артиллерийский огонь со стороны противника. Тогда у нас была куча погибших, потому что в село мы заходили с боем, под сильнейшим минометным обстрелом. Одновременно начиналась зачистка, и заняли мы его, когда уже стемнело. А в полчетвертого утра на нас началась конкретная охота, с танками и пехотой. Из роты в 70 человек у меня на тот момент оставалось 60, у «Айдара» из 50 - 30. Вышли российские танки - мы их уничтожили. Наша минометная батарея накрыла их минометную секцию, а пехота отсекла их пехоту. Бой закончился где-то в пол-одиннадцатого утра. За ним пошли обстрелы до вечера, в промежутках вклинивались минометы. Дальше - снова пехота: первая линия - штрафники ЛНР, а сзади российские войска. И все это длилось на протяжении двух недель.
Мы заминировали полностью дороги, ближние подступы к себе, выставили посты и несли службу по блокировке района.
Из Луганска начали выезжать и сдаваться группы сепаров, сказали нам, что им уже все надоело, что с приходом российской армии дела их становятся все хуже и хуже. Что они там, как люди второго и третьего сорта, и их используют как пушечное мясо, а они этого не хотят, да и вообще они уже ничего не хотят. Эти люди просили номера телефонов для того, чтоб связаться с командованием и попросить коридор на выход из Луганска.
Когда шел первый «гумконвой», поступил приказ разминировать дорогу, дать пройти гуманитарной помощи. А он пошел где-то со стороны Станицы Луганской, по каким-то полевыми дорогами. Параллельно с ним зашла бригада русских войск. Это было ясно, потому что четко слышался звук смешанных колон ночью. По гулу можно было идентифицировать, что едет: автомобили или бронетехника. Точных координат, где именно она проходит, мы не знали. После этого начались атаки. К нам на помощь подошла рота 80-ки. Но «300-ые» у нас были каждый день. И на момент Дня Независимости всех вместе оставалось человек 70. На позициях, где раньше стояло 8-9 человек, ставили от 2 до 4 максимум. Куча сожженной техники. Постоянно укатывала артиллерия, минометы, стволы и «Грады» сыпали бесконечно. В этом селе практически не осталось ни одного целого дома. Ни единого дерева, только руины. Спасали только блиндажи и подвалы. Когда начался бой, по связи услышали обращение противника: «Я русский офицер, предлагаю всем сдаться. В противном случае я продублирую арту и зачищу наглухо». Естественно, мы его послали и начали бой. Через два с половиной часа отбились. Но их артиллерия начала снова активно работать по нас, в итоге - снова куча «трехсотых». Просили подкрепления, держались трое суток, ждали, пока за нами придут. И когда уже вокруг нас стало полностью закрываться кольцо, было принято решение на отход. А помощь не пришла, потому что к нам уже не было возможности дойти. Нас самих хватило бы на 1-2 атаки противника, после которых никто бы не выжил. До отхода был такой случай: по дороге, в месте, где как раз был подбитый русский танк, это главное шоссе из Луганска в Ростов-на-Дону, шел мужик: тельняшка, штаны, камуфляж. Без оружия, без ничего, в руках - трехметровая мачта, на мачте - русский флаг. Он прошел секрет, и пацаны его по-тихому взяли. Я говорю: «Кто такой?». «Я - штрафник, за пьянку», - отвечает. Оказывается, он должен был воткнуть на танк российский флаг. И тут началась еще одна атака. Наше подразделение, которое стояло в Новосветловке, ушло, как и должно было по договоренному времени, а связи, чтоб его остановить, не было. У нас тогда вообще ничего уже не было: ни связи, ни воды. Когда они ушли, у нас за спиной никого не осталось из подкрепления. Отразили атаку и начали отходить. Нас «сопровождала» рота российских танков и лупила артиллерия. Мы таки ушли посадками и полями. Из нашей роты вышло - 35 человек вместо 75.
А вот когда брали Северск - было все иначе: зашли в город взводом, закрепились, выставили на главных направлениях все, что было, а взвод - это три машины и около 30 человек. Получалось, что одно наше подразделение усиленно воевало с северским блокпостом, а я зашел со своими сбоку, со стороны Артемовска, заходили в течение 6 часов боя при поддержке артиллерии.
Я тогда был командиром роты. Повесили флаг на горсовете, выставили блокпосты за городом. И доложили, что город наш. Он был плотно заминирован: очень много противопехотных, противотанковых мин. Окрестности тоже были под минами. Встречались даже самодельные мины. В детском садике стояла на двери растяжка: 2 спичечных коробка, струна. Саму систему не знаю, но если, как обычно, на растяжке, то перерезается провод и там обратная пружина срабатывает, отчего происходит взрыв. После работы саперов, на следующий день, люди начали приходить в горсовет и подавать жалобы: где-то стекла вылетели, где-то крыша и так далее. Спрашивали, кто теперь военный комендант. Я стою, понимаю, что по званию вроде как старший на тот момент был я. И говорю: «Я комендант». Вот так потихоньку, в течение 10 дней я выполнял обязанности мэра города. Пустил воду, свет сделали, газ включили, связь наладили. Поначалу каждое утро я делал совещание: приходил начальник «пожарки», эмчеэсовец, ментов местных нашел, привел и спрашиваю: «А чего не на рабочем месте?» - отвечают, потому что ополченцы тут были. Каждому по листку бумаги выдал и говорю: «Пишите, что я такой-то милиционер готов исполнять обязанности, согласно присяге народу Украины». Я бумажки собрал в папку и предупредил, что если будет хоть один левый шаг, эта папка сразу уходит на ту сторону, а дальше вы знаете, что с вами будет. Поэтому - форма, машина, как положено, и работаем. Буквально через 2 часа они были помыты, побриты и пострижены. Все - в украинской милицейской форме, на служебных машинах. И сразу все нашлось и заработало: ЖКХ, вывоз мусора. Бомжи начали приходить. Им давали военный паек и пачку сигарет. И за это они работали по наведению порядка: подметали улицы, вычищали. В центре мы сделали почти все, единственное, что не успели - это бордюры побелить. После Северска отправились на Лисичанск. А в город приехал «Беркут», то ли черниговский, то ли еще какой-то, восстановили там милицейскую службу. Вернулись те, кто раньше был в горсовете. Этих людей проверили, сильного ничего за ними не было. Они были до сепаров, вовремя, и стали после них.
Ребята мои были нормальные парни, подготовленные. Рота была практически 100% контрактная, с которыми я прошел уже не один полигон, и не одно учение, у них были за спиной и Югославия, и Ирак, и Африка. Но многие погибли, многие теперь инвалиды. Потом, когда я начал пополняться призванными и партизанами, вот тогда уже начались определенные проблемы. Люди, не привыкшие ко мне, а я к ним. И если я знаю, что у меня на определенный взмах руки или свист, а это скрытые команды, предыдущие парни реагировали быстро, то эти люди еще терялись. Но пришло время - и они адаптировались. Было такое, что из этих призванных некоторых, после первого боя отправили в харьковскую дурку. Хотя в бою проявили себя хорошо: идет бой, а он стоит, каской уперся в заднюю дверь БМП и жене звонит. Я говорю: «А-ну выкинь телефон и давай вперед к ребятам». И этот парень не трусил, остался жив, а приехал назад, лег на кровать, глаза в потолок, стеклянные и все. Не слышит, ничего. Что-то спрашиваешь - односложные ответы. Прошли сутки, все отдохнули. Я даю задания, тренировки над ошибками. Экипирую полностью и вывожу к технике, и вот тот парень, в каске, бронике подходит к БМП, как только она заводится - у него истерика. Он плачет. Начинаешь с ним говорить, он слова выдавить из себя не может. Отвожу его в сторону. Подальше от машин метров на 50 и говорю: «А-ну снимай все с себя, кидай автомат». Начинаю с ним говорить и из четырех он одно, два слова глотает. Не может сказать. Я думаю, ну все, есть клиент к медикам. Они его осмотрели и говорят, что надо отправлять. Парень работал в банке бухгалтером или кем-то таким, интеллигентный мальчик, а тут началось такое. Пока были блокпосты - было проще, а когда пошел уже реальный штурм, когда идешь на противника и видишь его. Тут все - он стреляет в тебя, а ты стреляешь в него. И он поражает из всех видов вооружения, которые у него есть.
У нас в первом бою сразу погибли такие серьезные люди, как командир батальона - авторитет сильнейший в батальоне, который прошел Югославию, имел кучу боевых наград. Погиб командир разведроты, тоже сильный авторитет и отличный разведчик. И еще 7 человек, не считая раненых. И это тоже сыграло определенную роль в восприятии войны для новичков.
Легко быть стратегом, смотря на бой со стороны. Сейчас уже есть сдвиги. Люди меняются, и в командовании в том числе. Но сегодняшняя война - намного серьезнее, чем была вначале. Если летом мы воевали с минометом и легковой машиной, то сейчас мы воюем с полнопрофильным подразделением. Это танковые роты и пехотные батальоны. А боевые уставы, что у врагов, что у нас - одинаковые. Мы воюем так, как нас научили и они точно так же так, как научили их. Есть приказы, но каждый командир уже по-своему это все видит и доворачивает. Мало осталось сейчас в строю после лета опытных кадровых военных, очень много офицеров погибло. Вот такое звено, как командир взвода, командир роты, молодежь: лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны, много погибло. Приходят после военных кафедр, училищ, но это сырой материал, приходится лепить и причем на ходу, много не объясняя, а война двоек не ставит. Тут либо пан, либо пропал. А людей терять - страшно, а еще страшнее - принять решение, которое не будет оправдано и повлечет за собой их гибель, допустить ошибки или бездействие. Любой личный состав смотрит на командира. Все мы люди, все мы ошибаемся, но вовремя вырулить ситуацию - это жизненно важно на войне.
