Немало подвигов свершили русские революционеры, пока Россия ценой неслыханных мук и жертв выстрадала марксизм. Был среди них и единственный в своем роде, малоприметный, но многозначащий подвиг, который продолжался 734 дня. С 25 января 1879-го по 28 января 1881 года революционер служил под личиной жандарма в самом сердце политического сыска — в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, а затем в Департаменте полиции, служил и ежедневно обезвреживал полицейские козни против революционного подполья. Имя этого революционера — Николай Васильевич Клеточников.
Родился он 20 октября 1846 года в Пензе. Его отец — титулярный советник Василий Яковлевич Клеточников — служил архитектором в Пензенской казенной палате, мать — Елизавета Лукьяновна — блюла домашний очаг. Николай был третьим ребенком в семье.
В 1864 году он окончил Пензенскую гимназию и поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. В Петербургском университете преподавали тогда такие светила науки, как Д. И. Менделеев и П. Л. Чебышев, А. Н. Бекетов и И. И. Срезневский. В числе студентов Клеточников мог встретить интересных и передовых людей: к примеру, на физико-математическом факультете одновременно с ним учился знаменитый Герман Лопатин. Но после разгрома студенческих волнений 1861 года университет был так «исхлестан и распят» полицейскими властями, что ни одно свободное слово, ни одна живая мысль не могли остаться в нем безнаказанными.
25 февраля 1866 года Клеточников ушел из университета со второго курса по состоянию здоровья и вернулся домой. С малых лет он удручал родителей своей хворостью, которую Василий Яковлевич и Елизавета Лукьяновна сочли причиной и замкнутости сына, его привычки уходить в себя и ломать голову над «праздными» вопросами (о «положении народа», о реформах и даже о конституции). Меж тем надвинулись страшные дни, когда за одно помышленье о конституции грозила тюрьма. 4 апреля 1866 года в Петербурге студент Дмитрий Каракозов стрелял в царя, когда тот выходил из Летнего сада, но, к несчастью, промахнулся. На этот выстрел царизм ответил террором: обыски, аресты и высылки по всякому поводу, а то и без повода следовали один за другим.
Николай Васильевич тяжело заболел (врачи признали чахотку) и уехал в теплые края, на Южный берег Крыма. 28 сентября 1868 года он поступил на должность письмоводителя ялтинского уездного предводителя дворянства.
Чиновничья карьера Клеточникова была долгой, но бледной. Он продвигался по службе медленно.
Все в чиновничьем мире скоро опостылело ему: и ежедневное бумагомарание без пользы и смысла, и традиционный культ чина, и в особенности люди — как правило, убогие в умственном отношении и грязные в нравственном, хищные, падкие на любое вымогательство и раболепные перед властью, словом, вполне достойные своего ремесла, о котором язвительный водевилист Ф. А. Кони писал:
Тут нет особенной науки,
Но принадлежности есть две:
Чтоб были подлиннее руки
И медный лоб на голове.
Николай Васильевич страдал от общения с такими людьми, но не видел для себя другого места при своих, как он считал малых способностях и слабом здоровье.
В 1873 году умерли его родители. Получив небольшое наследство, Клеточников истратил его на поездку за границу: побывал на Всемирной выставке в Вене, присмотрелся к тому, как там живут люди.
Осенью 1876 года он переехал в Симферополь и до следующей осени служил кассиром в Обществе взаимного кредита.
Год в Симферополе был прожит с пользой: Клеточников многое узнал и обдумал. К тому времени уже вся Россия была охвачена подъемом революционного движения. Возникла и начала действовать первая в 70-е годы общероссийская организация революционеров «Земля и воля». Рождение организации было отмечено громким актом: 6 декабря 1876 года на площади перед Казанским собором в Петербурге состоялась демонстрация — первая в России открытая политическая демонстрация. Клеточников внимательно следил за той информацией о «государственных преступлениях», которая проникла в печать. Материал для такой информации давали главным образом политические процессы. Их только за один год, с сентября 1876 по сентябрь 1877 года, было семнадцать. Иные из них становились событием, заставляли «умы клокотать». Еще не утихла молва вокруг нашумевшего в январе 1877 года процесса по делу о казанской демонстрации, как в феврале того же года начался еще более крупный и сенсационный «процесс 50-ти».
Подсудимые революционеры были очень молоды (преимущественно 20—25 лет). К тому же среди них впервые в стенах русского суда оказалось .много (14 человек) рабочих и чуть ли не впервые в мире большая группа (16 человек) женщин, совсем еще юных, почти девочек. Таких противников царский суд не хотел принимать всерьез. Но они дали суду и правительству, которое дирижировало судом, такой бой, какого Россия еще не знала. Подсудимые не защищались от обвинения, они сами обвиняли тот режим, который их судил, и от имени истории выносили ему смертный приговор. «Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, - заявила судьям юная Софья Бардина, — но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы! — на штыки не улавливаются!» Впечатление «пушечного выстрела по существующему строго» оставила у современников громовая речь Петра Алексеева.
Государственный канцлер князь А. М. Горчаков после суда пристыдил министра юстиции графа К. И. Палена: «Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок, и с ними нескольких пьяных мужиков, а между тем вы убедили всех, что это не дети и не пьяные мужики, а люди вполне зрелые умом и с крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут... Теперь Европа видит, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать».
Жадно читал Клеточников газетные отчеты о заседаниях суда по «делу 50-ти», радовался мужеству и стойкости революционеров. Он уже бесповоротно отдал этим людям все свои симпатии и хотел бы присоединиться к ним. Мешало только одно препятствие: Николай Васильевич чувствовал себя слишком слабым физически для того, чтобы стать революционером. Но хрупкие девушки «процесса 50-ти» казались ему живым укором. Ведь у них нашлось достаточно сил для революционной борьбы!..
И Николай Васильевич решился: он едет в Петербург и пытается войти в доверие к революционному подполью. В сентябре 1877 года, Клеточников поступил вольнослушателем в Петербургскую медико-хирургическую академию и начал было заводить связи с радикально настроенными студентами. Неожиданно новый приступ болезни свалил его. Клеточников вынужден был вернуться в родные края. Еще год, с октября 1877-го до октября 1878 года он провел в Пензе.
За этот год поединок революционеров с Правительством достиг небывалого ранее накала. С 18 октября 1877 по 23 января 1878 года в Петербурге тянулся «процесс 193-х» — самый крупный в истории царской России. Этот «процесс-монстр» обесславил царизм на весь мир. Пресса всех стран смаковала бесстрашную речь подсудимого Ипполита Мышкина, который обосновал неотвратимость революции в России и приравнял царский суд к публичному дому. 24 января 1878 года на другой день после того, как был объявлен приговор по «делу 193-х», молодая учительница Вера Засулич проникла под видом просительницы к могущественному петербургскому градоначальнику Ф. Ф. Трепову [3], и в тот миг, когда Трепов, подойдя к ней, осведомился, каково ее прошение, она выхватила из-под мантильи вместо прошения револьвер и выстрелом в упор тяжело ранила Трепова. 4 августа того же года в ответ на казнь революционера Ивана Ковальского редактор «Земли и воли» Сергей Кравчинский на многолюдной Михайловской площади, в центре Петербурга, среди бела дня зарезал шефа жандармов Н. В. Мезенцова. Акты «красного террора» пугали царизм и воодушевляли его противников, тем более что «Земля и воля» в специальных прокламациях разъясняла мотивы каждого акта и требовала поддержки от общества. Одна из прокламаций, возможно бывшая и в руках у Клеточникова, призывала: «К тебе, русская публика привилегированного и непривилегированного сословия, обращаемся мы, русские социалисты, защитники правды и человеческого достоинства. Пора и тебе опомниться от долгого сна и бездействия и смело стать на сторону социалистов, которые решили, что не следует существовать русскому хищническому правительству... Смерть царскому роду!» [4]
В октябре 1878 года, несколько поправив здоровье, Клеточников снова поехал в Петербург с твердым намерением предложить революционерам свои услуги для любого террористического акта против правительства и «царского рода».
Александр Дмитриевич Михайлов, умный, предприимчивый, идеальный организатор и конспиратор («генерал от конспирации», так титуловали его друзья), вкладывал душу в каждое дело, порученное ему лично, и успевал контролировать все начинания «Земли и воли», кому бы они ни были вменены в обязанность. Как блюститель организации, ее страж и опора, Михайлов был, по выражению современника, «неутомим, неистощим, вездесущ и всеведущ». Его излюбленным правилом, которому он следовал сам и заставлял следовать других, являлся императив: «Ты должен, а потому ты можешь!» Друзья прочили его после победы революции на должность первого министра, а пока за неусыпные заботы о порядке в организации прозвали «Дворником».
В один из декабрьских дней 1878 года слушательницы Бестужевских высших женских курсов, знакомые с редактором «Земли и воли» Николаем Александровичем Морозовым, дали знать Морозову и Михайлову, что с кем-либо из них хочет встретиться серьезный и верный человек, недавно приехавший из Пензы, земляк курсисток.
Михайлов и Морозов пришли на свидание в условленное место вдвоем. Клеточников представился им и, не ожидая ответных представлений, сказал просто:- Я хотел бы принять участие в каком-нибудь опасном предприятии.
- К счастью, опасных предприятий пока не требуется, — возразил Михайлов. - Но... вы могли бы, скажем, для начала оказать нам очень ценную услугу и без особой опасности.
Клеточников произвел на Михайлова благоприятное впечатление. Лет 35, среднего роста, худой и немного сутулый, с лицом симпатичным, но рано поблекшим от усталости и болезней. Редкие каштановые, а на висках уже тронутые сединой волосы, складка глубоких морщин на лбу, окладистая борода и отвислые усы заметно старили его и усиливали общее впечатление физической хрупкости, которое оставлял его внешний облик.
Зато глаза смотрели спокойно и доверчиво, и были в них и ум, и решимость, и готовность на жертву, и какая-то детски чистая и милая правдивость.
- Окажите нам услугу, - повторил Михайлов. — Есть в Петербурге одна подозрительная дама. Она держит меблированные комнаты, сдает их только студентам и курсисткам, а жильцов ее то и дело арестовывают и ссылают. Мы почти уверены, что хозяйка — доносчица. Не можете ли вы на время поселиться у этой особы и понаблюдать за нею?..
Первое задание революционного центра Клеточников выполнил артистически. На следующий же день после встречи с Михайловым (5 или 6 декабря 1878 года) он поселился у Анны Петровны Кутузовой в доме № 96/1 на углу Невского проспекта и Надеждинской улицы, заняв комнату, которая только что освободилась по случаю ареста очередного жильца. О том, как Николай Васильевич завоевал симпатию хозяйки, картинно рассказано в воспоминаниях Н. А. Морозова.
Клеточников подметил, что богатая и жадная старуха (Кутузовой было 60 лет) любит играть (точнее, выигрывать) в карты, и в течение двух или трех недель каждый вечер галантно проигрывал ей рубля по два. Тем временем он изображал верноподданного провинциала, который приехал из Пензы с надеждой отыскать в столице какое-нибудь пусть не очень денежное, но перспективное место. Когда Николай Васильевич убедился, сколь желанным он стал для Кутузовой как жилец и партнер, он как-то с грустью сказал, проиграв ей для большего эффекта сразу 10 рублей:
- Ну спасибо вам за компанию, Анна Петровна. Надо возвращаться домой, в Пензу. Места себе так и не нашел. Да и настроение здесь в обществе мне не нравится: очень уж либеральное. Даже вы, умная и серьезная женщина, потворствуете этим смутьянам - студентам да курсисткам.
Кутузова усмехнулась:
- Хотите, я устрою вас на службу?
- Конечно. А куда?
- В Третье отделение.
Теперь усмехнулся Клеточников:
- Что за шутки, Анна Петровна?
- Я не шучу. Слушайте меня. Вы человек надежный — я это сразу поняла. Уж в людях-то, Слава богу, я разбираюсь. Покойный супруг мой был полковником в корпусе жандармов. Благодаря ему я сохранила кое-какие связи. Не хвастаясь, скажу, что заведующий 3-й экспедицией, то есть, другими словами, начальник сыскной полиции Третьего отделения, генерал Григорий Григорьевич Кириллов - мой приятель, а помощник Кириллова полковник Василий Алексеевич Гусев - племянник и единственный мой наследник...
Клеточников смотрел на Кутузову во все глаза. Она совсем разоткровенничалась, принялась рассказывать о своей молодости, о том, какой она была умницей и красавицей, как любил ее муж и как доверяли ей сослуживцы мужа, чины Третьего отделения. Оказалось, что в молодые годы она нередко подменяла мужа и выполняла задания столь деликатные, что муж пасовал перед ними.
Итак, старая картежница - матерый шпион Третьего отделения, а все ее демократические жесты (она ластилась к студентам, крестила детей в рабочих семьях и даже жертвовала деньги на «революционное дело») инсценировались для отвода глаз! Когда Кутузова умолкла, Николай Васильевич обещал подумать и дать ответ на ее предложение через несколько дней.
А. Д. Михайлов до сих пор только мечтал о том, как важно было бы для революционной партии заслать своего агента в Третье отделение. Теперь с помощью этой гнусной старухи мечта могла воплотиться в реальность. Но пойдет ли на это Клеточников? Хватит ли у него таланта и сил для агентурной работы? Да и вправе ли революционеры доверить ему такое дело? Михайлов повел долгие прощупывающие беседы с Клеточниковым, чтоб узнать, что у него на уме и за душой, познакомил его с программой землевольцев.
Но когда, наконец, сказал Клеточникову о своем предложении, тот воспротивился. «Из всех невозможных невозможностей это самая невозможная», - вспомнилось Николаю Васильевичу заключение какого-то эксперта на каком-то суде.
- Нет, нет! Это невозможно. Лучше я возьмусь убить царя, взорвать Зимний дворец, но - только не это. Я не смогу недели и месяцы (а может быть, годы?) притворяться перед жандармами.
Михайлов не отступал. Он доказывал, что, во-первых, ложь лжи рознь, важны ее мотивы; во-вторых, умы Третьего отделения не так проницательны, как принято думать, а главное, революционеры научат Клеточникова тайнам конспирации и будут беречь его как зеницу ока. Николай Васильевич понемногу сдавался:
- Допустим, я принял ваше предложение. Буду ли я вправе отказаться от службы в Третьем отделении в любой момент, как только власти потребуют от меня участия в сыске или провокациях?
Михайлов согласился. Тогда Клеточников с некоторым смущением сказал, что есть у него еще одно, последнее условие, на котором он не настаивает, но хотел бы получить на него санкцию «Земли и воли»: может ли он в случае непредвиденного ареста заявить на допросе, что служил революционерам за деньги?
- Я боюсь самосуда, — объяснил он. — Смерть мне не страшна, но погибнуть варварски, без огласки, было бы противно. Если же в деле будут замешаны деньги, то власти наверняка возьмутся чинить надо мной расправу в судебном порядке.
Михайлов ответил не сразу. Он знал, что «последнее условие» Клеточникова не понравится землевольцам, но, учитывая, что Николай Васильевич формально не член организации, принял и это условие.
Превозмогая отвращение, шел Клеточликов соглашаться на протекцию Кутузовой. Та встретила его с распростертыми объятьями. Она была так уверена в согласии Клеточникова, что успела похлопотать за него перед самим Кирилловым и теперь спешила обрадовать Николая Васильевича - Кириллов согласен принять его хоть завтра...
Разговор с генералом Кирилловым был недолгим. Генерал предложил Клеточникову рассказать о своем прошлом, а затем сообщил, что берет его к себе «агентом для наблюдения» с заданием выявлять «преступные настроения» среди учащейся молодежи и с жалованьем по рублю в день («итого ровно 30 сребреников в месяц», — горько заметил про себя Клеточников). В заключение генерал сказал, что, когда Клеточников потребуется, его вызовут.
Вызова пришлось ждать больше двух недель. Как потом выяснилось, Кириллов назначил расследование в Пензе, Ялте и Симферополе о прошлом Клеточникова. Зато получив отовсюду сведения, которые, во-первых, подтверждали все, что протеже Кутузовой рассказал о себе, и, во-вторых, положительно его характеризовали, шеф 3-й экспедиции вызвал Клеточникова немедленно. Николай Васильевич еще с порога услышал, что он зачислен агентом Третьего отделения «по вольному найму» и должен сегодня же приступить к исполнению своих обязанностей. Это было 25 января 1879 года.
Три дня в неделю, по утрам до 12 часов, Клеточников должен был являться к Кириллову и докладывать о результатах наблюдения. Это была такая нравственная пытка, что при первой же очередной встрече с Михайловым Николай Васильевич взмолился:
- Дайте мне любое другое дело. В шпионы я не гожусь.
Михайлов сочувственно обнял Клеточникова.
- Милый Николай Васильевич, потерпите еще немного. Только будьте внешне старательны. Не проверяет ли Кириллов, на что вы годитесь? Если так, пусть он увидит, что у вас нет сыскных способностей, но зато есть усердие.
Клеточников продолжал являться к Кириллову, что называется, с пустыми руками. Он сетовал на свою близорукость, а при случае как-то дал понять, что мешает ему заслужить доверие «нигилистов» и крайнее отвращение к революционным теориям. В критический момент, когда, как ему показалось, Кириллов стал прикидывать, есть ли смысл держать такого агента, Николай Васильевич попросил для себя каких-нибудь письменных занятий. Кириллов подумал и захотел взглянуть, каков почерк у Клеточникова. С этой минуты карьера Николая Васильевича была обеспечена. Он что-то написал своим каллиграфическим почерком и привел Кириллова в совершенный восторг.
- Да вы талант, сударь! - зычно басил генерал, любуясь почерком Клеточникова.
8 марта 1879 года Клеточников был назначен в агентурную часть 3-й экспедиции Третьего отделения чиновником для письма.
На этот раз Клеточников освоился быстро. Он был не только умен и наблюдателен, но и умудрен чиновничьим опытом, легко ориентировался в канцелярской волоките, все умел, все помнил, а главное, на лету схватывал суть любого, хотя бы и невероятно запутанного дела, после чего мог проворно и лаконично изложить его. К тому же сослуживцы и начальство Клеточникова сразу оценили его редкостное усердие: он первым являлся на службу и последним оставлял ее.
Тузы 3-й экспедиции ставили Клеточникова в пример другим чиновникам. Сам Кириллов благоволил к нему. Николай Васильевич частенько получал денежные премии, а иногда, в особом порядке, даже приглашения от начальства на званые вечера. 20 апреля 1880 года царь Александр II по представлению «вице-императора» М. Т. Лорис-Меликова пожаловал Клеточникову орден св. Станислава 3-й степени. Полковник В. А. Гусев, генерал Г. Г. Кириллов и директор Департамента полиции В. К. Плеве после ареста Клеточникова вынуждены были признать, как это сделано и в обвинительном акте по его делу, что он «в продолжение всей своей службы отличался особенным усердием и пользовался полным доверием начальства»].
Это «полное доверие начальства» гарантировало Клеточникову продвижение по службе и большую осведомленность в тайнах Третьего отделения. С 8 марта 1879 года он числился в агентурной части вольнонаемным служащим, а 12 октября получил штатную должность чиновника для письма. Уже в то время, как об этом свидетельствовал на суде Кириллов, «ему давались в переписку совершенно секретные записки и бумаги, к числу которых принадлежали списки лиц, замеченных по неблагонадежности и у которых предполагались обыски и шифрованные документы». В мае 1880 года Клеточников был переведен в секретную часть 3-й экспедиции в помощь дело-производителю части В. Н. Цветкову. Там он вел алфавит перлюстраций, шифровал телеграммы, представлял в Верховную распорядительную комиссию двухнедельные списки арестованных и даже составлял и переписывал бумаги о комплектовании охранной стражи.
Эта охранная стража набиралась из добровольцев в подкрепление к солдатам, жандармам, полицейским и дворникам, которых явно недоставало для того, чтобы обеспечить сохранность царя в поездках его по столице и особенно по стране. То было время, когда, по словам В. Г. Короленко, «все творческие функции великой страны были обращены на одну охрану».
По признанию В. Н. Цветкова, Клеточников знал все, что входило в круг ведения 3-й экспедиции, «то есть мог все знать, если только желал, так как при постоянном пребывании его на занятиях в экспедиции от него было трудно что-либо скрыть и тем более, что он занимался в секретной части».
После того как Третье отделение было упразднено, а его функции переданы Департаменту полиции, Клеточников с декабря 1880 года заведовал секретной частью 3-го делопроизводства (идентичного по смыслу 3-й экспедиции Третьего отделения) и, наконец, 1 января 1881 года был назначен младшим помощником делопроизводителя всего Департамента полиции. Теперь он, по словам обвинительного акта, «был посвящен во все политические розыски, производившиеся не только в С.-Петербурге, но и вообще по всей империи». Ему доверялись и сбор, и пересылка, и хранение секретной информации. Сам Николай Васильевич показывал на дознании], что он всегда имел при себе ключи от шкафов с перлюстрацией, от сундучка с бумагами особой секретности, а в последний месяц службы и от шкафа с запрещенными книгами. Не зря после ареста Клеточникова В. К. Плеве пенял своим приближенным за то, что революционный агент «имел на хранении все самые секретные сведения и документы».
Для революционеров разведывательная служба Клеточникова приобретала особую значимость потому, что именно в 1879— 1881 годах реакция обрушила на освободительное движение невиданный до тех пор шквал репрессий. Только за 1879 год царизм сочинил 445 законодательных актов полицейского назначения. 2 апреля 1879 года землеволец Александр Соловьев сделал третью (после выстрелов Дмитрия Каракозова и Антона Березовского) попытку убить Александра II. Вооруженный револьвером самой мощной системы, он гонялся за самодержцем по Дворцовой площади, расстрелял в него всю обойму из пяти патронов, но так и не попал в царя. В ответ на покушение Соловьева три дня спустя вся Россия была разбита на шесть проконсульств (временных генерал-губернаторств), во главе которых встали сатрапы с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых». За 1879—1881 годы тысячи людей были упрятаны в тюрьмы, сотни отданы под суд], десятки казнены. В числе казненных были такие видные революционеры, как В. А. Осинский и Д. А. Лизогуб, А А. Квятковский и А. К. Пресняков. Однако лагерь реакции жаждал еще большей крови. Фанатики из этого лагеря придумывали в помощь официальным властям самодеятельные проекты искоренения крамолы, предлагая учинить «общероссийскую по всем городам и весям облаву» на революционеров]. Безудержно росла эпидемия доносов. Идеологи реакции вроде Константина Леонтьева публично и печатно возводили донос в ранг гражданской добродетели: «Теперь пора уже перестать придавать слову ДОНОС то уничижительное значение, которое приучил нас придавать ему либерализм»]. И доносы сыпались в Третье отделение, а затем в Департамент полиции, отовсюду и чуть ли не на всех без разбора], добровольно и, конечно, по принуждению. Клеточников не боялся преувеличить, когда он заявил на суде:
— Я возьму громадный процент, если скажу, что из ста доносов один оказывается верным. А между тем почти все эти доносы влекли за собой арест, а потом и ссылку.
В такой обстановке Клеточников при его должностном положении и осведомленности мог сыграть и действительно играл для революционного подполья роль охранительного щита. С первых же дней службы в Третьем отделении он начал передавать землевольцам информацию, размеры и значение которой вырастали по мере того, как Николай Васильевич входил в доверие к властям и продвигался по службе. Клеточников имел необычайно емкую, почти беспредельную натренированную память. Он никогда ничего не записывал в канцелярии, но на каждом свидании с Михайловым диктовал наизусть десятки фактов, имен, цифр, адресов и даже тексты документов, которые он запомнил и аккуратно рассортировал в своей памяти для очередного отчета перед организацией. Значительная часть агентурных отчетов Клеточникова известна нам во всех подробностях.
Еще в 1908 году В. Л. Бурцев опубликовал в парижском издании журнала «Былое» (№ 7—10) перечень шпионов из записок Клеточникова. Четверть века спустя в сборнике документов из архива «Земли и воли» и «Народной воли» были напечатаны знаменитые «Тетради Клеточникова», то есть записи его агентурных наблюдений с марта по июль 1879 года, а также замечания по материалам Третьего отделения за 1876—1877 годы]. К сожалению, остаются неразысканными отчеты Клеточникова за период деятельности «Народной воли» (с августа 1879 года), но этот пробел отчасти восполняют материалы дознания и следствия по «делу 20-ти» и мемуары народовольцев (в первую очередь А. П. Корба и Л. А. Тихомирова).
Информация, которую революционеры получали от Клеточникова, была самой разнообразной. Николай Васильевич заранее сообщал о том, что замышляется в Третьем отделении. Например, 8 июня 1879 Года он предупредил землевольцев: «Агентура хочет извлечь из дел Третьего отделения всех лиц, которые привлекались к дознанию и суду по политическим делам с 1866 года, а по освобождении оставлены были в Петербурге, с тем чтоб следить за этими лицами и мало-помалу высылать их». В первой половине 1880 года Клеточников передал Исполнительному комитету «Народной воли», что министерство внутренних дел и Третье отделение договорились основать в Женеве провокационную газету внешне антиправительственного направления, которая могла бы компрометировать революционеров и вносить разлад в революционный лагерь. Некоторое время спустя Клеточников уточнил и детали этого плана: название газеты («Вольное слово»), имя агента, который был командирован Третьим отделением в Женеву для руководства изданием (А. П. Мальшинский). «Вольное слово» выходило три года (1881 —1883). Надежд правительства оно не оправдало. Благодаря Клеточникову народовольцы знали истинное лицо газеты и не поддавались на ее провокации.
Доставлял Николай Васильевич революционной партии и данные секретной статистики государственных преступлений, которая, как писала об этом газета «Народная воля», оставалась для общества «совершенно недоступной». В номерах 4 и 5 «Народной воли» от 5 декабря 1880 и 5 февраля 1881 года были напечатаны два очерка под названием «К статистике государственных преступлений в России». Автор очерков Лев Тихомиров использовал конфиденциальный «Обзор социально-революционного движения в России» (до 1876 г.), который был составлен по поручению Третьего отделения упомянутым А. П. Мальтийским, издан для служебного пользования всего в 150 экземплярах и держался в «страшном секрете», а также не менее секретные данные министер: ства юстиции за 1875—1879 годы. Едва ли могут быть какие-либо сомнения в том, что вся эта статистика была получена Исполнительным комитетом «Народной воли» от Клеточникова.
Николай Васильевич называл революционному центру имена тех, кто разыскивается полицией, кому грозит обыск, кто включен в списки подозрительных, за кем следят, причем среди намеченных жертв Третьего отделения оказывались такие разные люди, как профессиональные революционеры Г. В. Плеханов и Ф. Н. Юрковский («Сашка-инженер»), литераторы Н. К. Михайловский и Г. 3. Елисеев, адвокаты Д. В. Стасов и В. Н. Герард. 2 апреля 1879 года (в день покушения А. К. Соловьева на царя) Клеточников сообщил: «Составлен список 76 подозрительных» (то есть обреченных на обыск, а то и на арест), и далее в сообщении были перечислены все 76 фамилий, в числе которых фигурировали популярные, сочувственно относившиеся к революционерам адвокаты: П. А. Александров, Е. И. Утин, Г. В. Бардовский, А. А. Ольхин, А. А. Черкесов и др. Пока начались обыски и аресты, землевольцы успели предостеречь почти всех поименованных . в этом списке.
От Клеточникова революционный центр своевременно узнавал и о непредвиденных арестах (например, Г. А. Лопатина, Д. А. Клеменца, Людвика Варыньского) и о предательских показаниях. Благодаря Клеточникову «Народная воля» сумела, насколько это было возможно, обезвредить последствия откровенных показаний А. Ф. Михайлова и грандиозного предательства Г. Д. Гольденберга.
Адриан Федорович Михайлов был членом центра «Земли и воли». Он участвовал в убийстве шефа жандармов Н. В. Мезенцова (был кучером экипажа, в котором спасся от преследователей убийца Мезенцова С. М. Кравчинский). Царский суд 14 мая 1880 года приговорил его к смертной казни. Михайлов подал на имя диктатора М. Т. Лорис-Меликова прошение, в котором, хотя и признавал себя социалистом, всячески открещивался от террористов, называя их «злейшими врагами русского народа» и даже «злейшими врагами социализма». 15 мая Лорис-Меликов навестил Михайлова в камере смертников, и в тот же день Михайлов начал писать свои показания. Правда, ни в прошении, ни в показаниях Адриана Михайлова нет злостного предательства, нет ни раскаяния, ни просьбы о помиловании; Михайлов просил лишь поверить, что с террористами у него нет «ничего общего»]. Неизмеримо больший вред могло причинить «Народной воле» предательство Г. Д. Гольденберга.
Землеволец и народоволец Григорий Давыдович Гольденберг — террорист, который 9 февраля 1879 года застрелил харьковского генерал-губернатора князя Д. Н. Кропоткина, — был арестован 14 ноября того же года. Прокурор А. Ф. Добржинский, понаторевший на вымогательстве показаний у заключенных, прельстил Гольденберга химерической идеей: открыть правительству истинные цели и кадры революционной партии, после чего, мол, правительство, убедившись в том, сколь благородны и цели партии и ее люди, перестанет преследовать такую партию. 9 марта 1880 года Гольденберг написал обширное (80 страниц убористой рукописи) показание, а 6 апреля составил к нему приложение на 74 страницах с характеристикой всех упомянутых в показании (143-х!) деятелей партии]. В июне 1880 года из разговора с арестованным членом Исполнительного комитета «Народной воли» А. И. Зунделевичем Гольденберг понял, что он натворил. На очередном допросе он «пригрозил» Добржинскому:
- Помните, если хоть один волос упадет с головы моих товарищей, я себе этого не прощу.
- Уж не знаю, как насчет волос, цинично отрезал прокурор, ну, а что голов много слетит, это верно.
Гольденберг не вынес мук совести. 15 июля 1880 года он повесился в тюремной камере. Перед смертью этот единственный в своем роде предатель написал «Исповедь», в которой он открывал «знакомым и незнакомым честным людям всего мира» свою наивную, несчастную и все-таки преступную душу.
Клеточников вовремя известил товарищей по организации и о показаниях А. Ф. Михайлова и о предательстве, а затем самоубийстве Г. Д. Гольденберга. Сообщал он и о других показаниях, которые иногда по малодушию или предательству давали властям арестованные. Но главным в его работе было разоблачение тайных правительственных агентов и всякого рода ловушек и провокаций, которые Третье отделение и Департамент полиции устраивали руками этих агентов, против революционной партии. Стоило, например, Третьему отделению заполучить в агентуру Владимира Дриго, как центр «Земли и воли» в тот же день получил тревожный сигнал от Клеточникова. Дриго служил управляющим имениями одного из самых авторитетных лидеров «Земли и воли», Дмитрия Андреевича Лизогуба, считался доверенным лицом Лизогуба и поэтому легко мог проникнуть в тайны революционного подполья. 28 июля 1879 года Клеточников дал знать центру «Земли и воли»: «...после двухдневных переговоров (26 и 28 июля) Кириллова с Дриго порешили так: так как Дриго уверяет, что, находясь под арестом и живя в Петербурге, он не в состоянии выдать революционеров, но соглашается и даже уверяет в искренности своего желания выдать их, если за ним укрепят все имущество Лизогуба (он говорит, что совесть свою успокаивает тем, что имущество, назначенное для преступных целей], теперь он употребит совсем для других, благонамеренных целей, так как он искренне отрекается от своих заблуждений), то Дриго повезут в Чернигов, пошлют туда несколько шпионов, которым он укажет, кого нужно захватить, и будет им ежедневно давать отчет, а чтобы он не изменил правительству, вс
