У 42-летнего Александра Щербины — легендарного комбата 17-го батальона, еще недавно командовавшего обороной Дзержинского гарнизона (позывной Пикет), — обветренное лицо, мозолистые руки, загнутые кверху светлые реснички, внимательные серые глаза и чертовски обаятельная улыбка.
Мы сидим за маленьким круглым столиком. После контузии Александр чуть хуже слышит, иногда переспрашивает, поворачиваясь ко мне левым ухом и слегка наклоняясь. В разговоре — ничего лишнего, все по делу. И чуть смущенная улыбка, когда о чем-то более личном.
Крепкий невысокий мужичок с коротким ежиком волос. Настоящий. Потомственный профессиональный военный. Кроме диплома Одесского института сухопутных войск, у Щербины два иностранных образования — колледж в Голландии (курс подготовки International staff officer orientation course) и филиал британского Open University. Работал наблюдателем ОБСЕ в Грузии, в составе сил стабилизации (SFOR) в Боснии и Герцеговине, а также в миротворческой миссии в Косово. Сейчас учится в военной академии в Киеве и параллельно в Харькове — в экономическом университете (госуправление). «Вся жизнь — учеба», — шутит он.
У Александра два ордена — «Богдана Хмельницкого» и «Данила Галицкого». И многие считают, что благодаря 17-му батальону Дзержинск не постигла участь Марьинки и Авдеевки.
Завтра — последний день в госпитале, где он провел десять дней. Завтра — домой, в родной Кременчуг, к жене и детям, которые, стараясь наверстать упущенное общение с папой, уже составили культурную программу. Потом — на полигон «Широкий лан», где 17-й батальон сейчас проходит слаживание в составе 57-й бригады. А вот осколок из левой руки вынуть так и не успел. Как-нибудь потом...
— Александр, почему «Пикет»?
— Не знаю. Позывной мне придумывал начальник связи, когда составлял таблицу. До этого я около года был Ромашкой — старшего сына зовут Роман.
— С 2008-го вы уволились в запас. Собственный бизнес в Полтавской области — грузовые перевозки, спецтехника. Как в АТО оказались?
— Призвался в 2014-м. До того как стать командиром 17-го батальона, с мая по октябрь
2014-го, был замкомбата 39-го. Мы прошли тогда Мариуполь, Волноваху, потом Старобешево, Новокатериновку, Кутейниково, ну и Иловайск.
17-й батальон стоял в Мелитополе — охраняли аэродромы, каналы… Бойцов вывели в Кировоград. В 11 вечера я приехал, принял батальон, а в 4 утра мы уже колонной пошли на Луганскую область.
В районе Дзержинска простояли с декабря 2014-го по апрель 2016-го. Шумы, Ленинское, Артемовск, Майорск, Новгородское и крайняя точка — Зайцево, где в самый последний день перед выходом мы потеряли киевлянина Годзиллу.
Сейчас мы вышли. Я уволил из батальона 320 человек четвертой волны мобилизации. Набрали новеньких. Прошли слаживание в составе отделения, взвода, батальона. А теперь приехали на полигон «Широкий лан», где пройдем бригадные учения.
— А дальше?
— Куда Родина прикажет. Наверное, поедем в АТО. Я так смотрю, что там сейчас тяжеловато. Может, что-то идет не по плану. По Дзержинску сепарская артиллерия отрабатывает…
— Как вы людей в батальон набираете?
— Собеседование, кастинг…
— Это как?
— Приезжает человек, смотрю на него, беседуем. По руководящим документам надо проводить собеседование, тестирование, принимать зачеты по физподготовке. Естественно, что-то из этого мы не делаем. Но сразу видно — развит человек физически или нет. Ну и чтоб характер был крепкий. Снайпер снайпера видит издалека.
— Из чего состоит повседневная жизнь бойцов?
— Подъем, утренний туалет, построение, проверка личного состава, постановка задач. После завтрака все начинают работать — обслуживание техники, вооружения, средств защиты. Дальше — занятия по медицинской, инженерной, тактической, огневой подготовке. Ну и все азы с самого начала. Сколько есть времени, столько и учимся. Отрабатываем разные ситуации. Дело в том, что в критической ситуации человек моментально опускается со своего воображаемого уровня героизма до уровня своей реальной подготовки. Если его движения отработаны до автоматизма, и он умеет за секунду магазин поменять, наложить повязку побратиму, то он это сделает и в бою. А если ему так только кажется…
— Сколько человек в батальоне?
— Численность колеблется от 400 до 500 человек.
— А женщины есть?
— Да. Работают и в медпункте батальона, и во взводе связи, поварами во взводе обеспечения, есть женщины-деловоды, в строевой, в кадрах, в штабе… в разведвзводе есть женщина-снайпер. Для них только отдельная палатка, душевая и туалет. А так они все в полном объеме тянут наравне с мужчинами. Форму, конечно, ушивают, талию пытаются подчеркнуть. Женщина есть женщина. На выходные или праздники они, умнички-красавицы, и прическу сделают, и подкрасятся, духи достанут. Конечно, мы это замечаем.
— Поддерживаете ли вы связь с демобилизованными? Знаете ли, как складывается их жизнь, с какими проблемами они сталкиваются на гражданке?
— 23 апреля у нас был день части, приехало много дембелей. Конечно, поддерживаем связь. Приветы передаем, встречаемся регулярно. У тех, кто нормально, адекватно служил, и прошел все до конца, нет никаких больших проблем, в том числе психологических. А кто начал потихоньку сдуваться, имеет какую-то слабинку, то и на гражданке они слабаки. Но таких — единицы.
— Ребята часто возвращаются?
— Раз в неделю два-три человека. Некоторым просто нужно было перезарядить батарейки. У кого-то — семейные, домашние вопросы. Кому-то месяц надо было послушать тишину.
— В батальоне много погибших?
— Боевых — 13 человек. Были небоевые случаи. Например, у моего помощника по боевым вопросам Юры Литвиненко оторвался тромб. Мы успели оказать ему первую помощь в батальоне, привезли в больницу Дзержинска, и там он скончался. Одному парню до армии сделали операцию, но забыли в животе тампон. Начался абсцесс, и он умер. Еще один погиб в ДТП.
80 человек были ранены.
— Очень болезненная тема аватары, самоубийства в батальонах…
— Конечно, есть такое... Сейчас у комбата есть возможность фильтровать, раньше — не было. Вот пришла четвертая волна — один со СПИДом, другой — с гепатитом. Наркоманы, алкоголики, с открытой формой туберкулеза... И тогда я не мог их уволить или убрать из батальона. За полкилометра выкопали блиндаж тем, кто с открытой формой туберкулеза, и они там жили.
— Сейчас стали строже отбирать?
— Сейчас человек приходит в батальон для подписания контракта. Пятая волна уже демобилизована. Осталась шестая. Это те люди, которых просто собрали и засунули в армию. В военкоматах нужно было количество. Качество личного состава никого не интересовало. Сейчас боец приходит с предписанием на батальон. Мы беседуем, смотрю на него — день-неделю. И только потом или подписываю контракт, или выписываю предписание назад.
Мобилизованных в батальоне осталось 50 человек. Уйдет шестая волна, и будут только контрактники.
— Когда было тяжелее всего?
— Я два года на передке. Амвросиевка, Волноваха, Старобешево, Станица Луганская, Счастье, Волчеяровка, Горское… Тяжело.
Сейчас мы на полигоне зализываем свои раны — ремонтируем технику, оружие… Есть раны, которые мы подлечили, подлатали, есть те, которые вот-вот залечатся, а есть раны, которые не залечишь уже никогда…
— Дзержинск — серый, страшно унылый город, большинство жителей которого настроены крайне антиукраински. Так мне описывали его знакомые волонтеры. Какие у вас впечатления?
— Горловка, Дзержинск и Константиновка — города, связанные географически и экономически. И по-человечески они очень близки. Первый — оккупированная территория. Следующие два — наши. Есть патриоты, есть нейтрально настроенные и есть те, кто за Россию, за «ДНР». Приходилось разговаривать со всеми, иногда выслушивать. Была попытка заблокировать нашу технику. Мы действовали жестко, разблокировали, больше не пытались.
Да что говорить, если прокурор Дзержинска и его зам, менты ездят в Горловку на ночь, на выходные? Где гарантия, что их никто не завербовал и не платит им деньги за то, чтобы они открывали уголовные производства на бойцов? В СИЗО в Артемовске сидят только артиллеристы, разведчики и командиры. Те, кто реально может дать чертей.
— Сидят за что, по каким делам?
— За то, что они неудобные люди и хорошо воевали. Я лично подавал в прокуратуру документы на одного проворовавшегося; на прапорщика, потерявшего свой пистолет; и на солдат, самовольно оставивших военную часть — дезертиров. Ни одно дело не рассмотрено. Зато, когда моему разведчику, ехавшему в патруле, пришлось разнимать драку (двух айдаровцев избивали трое гражданских, оказавшихся бывшими ментами. Хотели вывезти в посадку, разведчик айдаровцев буквально из багажника доставал), по нему открыли огонь из пистолета. Он выстрелил в ответ, попал одному из гражданских в ногу, а у того папа служил начальником штаба в Дзержинском горотделе. В результате драку выделили в одно уголовное производство, а выстрел — в другое. Первое быстро похоронили, второе начали раскручивать. Причем как покушение на убийство — 115-я статья, до 15 лет.
Айдаровцев прокуратура даже не подключает в качестве свидетелей по этому делу. Причем дождались, пока мы выйдем из зоны АТО, пока этот боец уйдет на дембель. Затем попросили его приехать, якобы дозакрыть дело, а когда он приехал, ему сказали: «Или ты что-то напишешь на командира, или мы тебя закроем». Закрыли…
Судья, судившая его, живет в Горловке. Приезжает на работу в Украину. Милиция, следователи, которые его там вели, — тоже.
Если бы я знал об этом, когда был там, то выпустил бы их и больше не впустил.
Разведчик мой вышел, и говорит, что в СИЗО написано: «Укропы вешайтесь!»
— А разбойные нападения, контрабанда… это имеет место?
— По контрабанде: у меня передняя линия, возможные места проезда были полностью перекрыты бетонными блоками, а дальше все было заминировано — около трех тысяч мин, крупных противопехотных, противотанковых. А сколько там стояло растяжек…
Проехать реально было невозможно. Мы ходили в разведку еще дальше — наши блоки, наши мины, потом сепарские мины и их блоки. Единственное место проезда — Майорск, официальный пункт пропуска. Задача военных — чтобы оттуда не прошли пехота и танки. В Майорске стояли пограничники, они и руководили въездом—выездом, оформляли, заносили в базу данных. Также там постоянно работала СБУ. Наша задача — война. Их — проезд.
Слово «контрабас» появилось не на ровном месте. Значит, где-то было…
— О деле Лихолита что вы думаете?
— Это бывший начальник штаба «Айдара»? Ничего не могу сказать. Не знаю и не видел. По поводу случаев мародерства, грабежей, изнасилований должно проводиться объективное расследование. У нас было ДТП. Наша машина была виновата, мы приехали, скинулись и рассчитались. Взяли расписку о том, что к нам претензий никто не имеет, пожали друг другу руки и разъехались. До меня не доходило, чтобы кто-то из моих бойцов этим страдал. У нас такого просто не было.
С Лихолитом я лично не знаком. Но когда был в Луганской области, там, где стоял «Айдар», познакомился с главой администрации г.Беловодска — киевлянином, который нам помогал. Однажды он мне позвонил и попросил приехать. Подъезжаю к райадминистрации. Там люди в балаклавах, с оружием, окружили помещение. Поднимаюсь наверх, в кабинет. Там еще три человека сидят в балаклавах. Он мне рассказывает: приехали ребята из «Айдара» и требуют: или плати, или слей сепаратистов, которых можно ограбить.
Я их спрашиваю: «Кто такие?». Они: «Не ваше дело». Я представился, написал на бумажке звание, фамилию, имя, отчество, должность, номер телефона. Сказал, чтобы позвонили своему командиру. Он мне перезвонил, дал команду своим ребятам оттуда уехать. Ну а если бы меня там не было? Не знаю, чем бы эта история закончилась.
— В Дзержинске нет ни украинского радио, ни телевидения. Что вы думаете по поводу информполитики в серой зоне?
— Очень тяжело бойцам. Так или иначе они слушают радио и смотрят телевизор. Все идет антиукраинское.
— Вы хотите сказать, что даже ваших бойцов это заражает?
— Конечно. Вот стоит он, бедолага, полгода или год и слушает о том, какие укропы каратели. Информационную войну мы полностью проиграли. Мы были на нуле. Я не понимаю государство, ведь выигрыш в информационной войне означает 90% успеха. Никто этим не занимался — ни вещания, ни трансляции. И с обществом там никто не работал. В каждом батальоне должны быть люди по работе с общественностью, психологи. Причем разных направлений. Один должен работать с местными властями, другой — с коммерсантами, третий — с аграриями, четвертый — с образованием, медициной. Непрерывно общаться и перетягивать одеяло на нашу сторону. У нас все это повешено на командира.
Был случай, когда весь город зимой остался без воды. И меру-сепару Слепцову это было только на руку. Недовольство росло, а он ничего не делал. Я пошел к нему. Сначала попросил по-хорошему. Потом клацнул затвором. Через два дня вода пошла. А пока ее не было, мы своими водовозками, пожарными машинами развозили воду по городу. Привлекали коммунальщиков, местных пожарников, эмчеэсников. Некоторые моменты — организовать водоснабжение, ремонт электроснабжения, какие-то завалы расчистить, почистить улицы от снега — мы брали на себя. Все это влияет на отношения с населением. Люди огрызаются, но с двумя ведрами идут за водой к нашей водовозке. Раз, другой, третий, а на четвертый уже благодарят.
— Каково ваше отношение к жителям прифронтовой зоны?
— Это наши люди. Независимо ни от чего мы им просто помогали. Если, например, разрушило дом, человек переезжал в другое место и просил помочь — давали машину, людей, помогали загружаться, вывозили. Подключали волонтеров, чтобы лекарства им раздавали. Бывало, скорая помощь отказывалась заезжать в серую зону. Я отправлял своих медиков — уколы делали, лечили, детей беспризорных одевали-кормили, дрова и воду завозили, сопровождали Красный Крест, Врачей без границ, наших волонтеров, чтобы завезли какие-то продукты, брикеты для отопления зимой и т.д. Старались людей поддержать. Когда постоянно идет такая помощь, забота, когда есть личное общение, отношение постепенно меняется.
— Что нужно делать с оккупированными территориями?
— На нашей стороне нужно работать с людьми. Все остальное плотненько загородить, изолировать. Развелись — так развелись.
— А как изолировать, если, например, в Дружковке стоят вагоны, груженные углем в Россию?
— А что далеко ходить? Вагоны с углем ходят и в Горловку, и из нее. Железную дорогу военные восстановили, чтобы кто-то на этом зарабатывал деньги. Один, а то и два вагона с углем в день проезжали стабильно.
— Говорят, вы никогда не злоупотребляли волонтерской помощью, поскольку считаете, что должно работать государство.
— Приятно, конечно, когда приезжают волонтеры. Но все же мы стараемся запчасти, комплектующие, форму получать от государства.
В прошлом году (сентябрь—ноябрь) с обеспечением было просто замечательно. Сейчас снова пошло по наклонной. Все заявки, которые мы подаем по обеспечению, не выполняются. Продукты плохие, топливо грязное. В прошлом году перед зимой нам дали антифриз, который разъел все прокладки. После этого мы все двигатели перепаковывали.
— Как изменился боевой дух армии, ее возможности с начала войны?
— В начале войны самым грозным оружием у меня в батальоне было ЗУ-23-2 23-й калибр, четыре штуки. Сейчас в батальоне есть своя артиллерия, броня, БРДМы, БМП. Были свои танки, сейчас мы их отдали в ремонт. Свои минометы, СПГ, ДШК, ПТУРы, АДСы. Всего этого — в достаточном количестве, по крайней мере у меня в батальоне. И из всего этого я учу своих бойцов стрелять, чтобы они были универсальными. Чем больше универсальных подготовленных солдат, тем легче. В начале войны такого не было. Тактика из-за этого тоже поменялась.
— Способны ли, на ваш взгляд, нынешние элиты, военно-политическое руководство страны мыслить стратегическими, а не тактическими категориями?
— Большинству наших генералов хочется купить лестницу, чтобы они спустились на землю. Они тянут нашу армию назад, в совдепию. Я учусь в академии. Опыт боевых действий не аккумулируется, не анализируется и не выдается тем, кого обучают.
Преподают системы, методы и тактику, бывшие актуальными еще до войны в Афганистане. Опыт Второй мировой был колоссален, но сейчас не воюют фронт на фронт, армия на армию. Сейчас война информации, разведок, диверсантов и артиллеристов. А нас учат по старинке. Абсолютно недальновидно и тупо. Я не вижу никакого планирования наперед. Как, например, сейчас — нас вывели, заставили уволить людей, пройти слаживание, а потом дали новых людей. Зачем было проходить слаживание, если мы не укомплектованы? И это не только у нас. Везде.
В Боснии, в Косово я разговаривал с иностранными военнослужащими. Каждый из них знал свою жизнь на три-пять лет вперед, у них все расписано. А я не знаю, что со мной будет завтра. Отпустят меня в отпуск или нет. Поедем мы в АТО, будем прикрывать Крым или останемся на полигоне. Информации нет никакой. Не то, чтобы она ограничена и к ней нет доступа. Ее просто нет, потому что всем пофиг.
— На территории «ДНР/ЛНР« и Крыма Россия продолжает разворачивать активность. Перспектива масштабных боевых столкновений проявляется на горизонте все отчетливее…
— Я думаю, если начнутся активные боевые действия, то мы выступим уже не так, как это было два года назад. Не дай Бог, конечно, но если россияне каких-то своих целей и достигнут, то очень дорогой ценой. Это будет очень жесткая война. Наш дух силен, и мы набрались достаточно опыта. Уже никто не боится ни выстрелов, ни боя. Я по своему батальону сужу. Этот барьер мы перешагнули. Когда-то был очень плотный обстрел каждый день, а нам нельзя было отвечать артиллерией. Я дал команду бойцам оставить двух наблюдателей, а всему опорному пункту отойти назад на полкилометра. Вечером проезжаю — все на месте. Говорят: «Саныч, по барабану. Убьет, так убьет. Отходить не будем».
Мы прослушиваем радиообмен той стороны и часто слышим, о чем они говорят. Там такого боевого духа нет. Начинается бой, у них вся организация рушится, сразу теряется управление, ругань в эфире, конфликты друг с другом. В феврале 2016 года в Зайцево с нашей стороны была предпринята контратака. Мы захватили сепарский опорный пункт. Они бежали так, что пятки сверкали. Оставили российские аптечки, консервы, мины, боеприпасы, огнеметы, гранатометы и т.д. Это оружие, документы и амуниция, которую использовали боевики «ДНР». Все произведено в России после 1991 года — поставки соседним государством вооружения для террористической организации «ДНР».
— Вы не раз говорили, что против введения военного положения. А если конфликт радикализуется?
— Конечно, сразу нужно вводить военное положение. Мы воюем как-то непонятно. Оставляем себе слабые места. А надо вести войну так, чтобы у противника не было вообще никаких шансов. Надо военное положение — значит вводим. Надо менять законодательство — значит меняем. А у нас ничего не поймешь. Из Славянска их выпустили, хотя надо было разбить напрочь...
В войне артиллерий, разведок, информации и характеров побеждает тот, кто выносливее. Почему Дебальцево отдали? Будь у 40-го батальона, 128-й бригады чуть потверже характер, продержись они еще пару-тройку дней, успела бы подойти 30-я бригада, и все было бы нормально. Это война. Конечно, убивают, кровь, нет ни душа, ни полноценного питания, ни сна. Но стиснув зубы надо было стоять. А еще лучше — собраться и (как мы в Зайцево сделали) подловить на контратаке. Мы тоже не просто так атаковали. На нас раз пошли в атаку — отбили. Второй раз — отбили и пошли в контратаку, выбили их.
— Каким должно быть сотрудничество с НАТО?
— Нам много чего еще надо поменять в армии. Сотрудничать обязательно надо во всех сферах. В плане разведки, обеспечения, стандартов, совместных операций. Проводить учения обязательно надо. Хотя мы сейчас и сами можем многому поучить, нам есть чему поучиться и у них. Средства оптической, радиолокационной, звуковой разведки у них очень сильны. У них колоссальный опыт в плане информационной войны. Я не говорю конкретно о той или иной армии. У каждой есть своя изюминка. Когда мы были в Косово в 1999 году, у тех же поляков медобслуживание в батальоне было таким, какого у нас до сих пор нет.
— А что у вас с медициной?
— Медпункт есть. По личному составу недоукомплектован. Нет офицера-психолога. А вообще медики — бесстрашные ребята. Под любыми обстрелами вытаскивали раненых. Там же, на месте оказывали медпомощь. К раненому доехать надо не после обстрела, не через пять минут, а именно сейчас. Если опоздают на минуту-пять, помощь может оказаться неактуальной. От потери крови, болевого шока у нас не умер ни один боец. Всегда вовремя оказывали медпомощь.
— Комбаты должны идти в политику?
— Военному человеку в нашей политике делать нечего. Есть работа — работаем. Хочешь замараться — иди в политику. Я так думаю. Для начала у нас общество должно поменяться. Ценности. Движемся потихоньку. Одна революция, вторая. Ющенко оказался слабаком. У Порошенко куча представлений на награды лежит неподписанных. У меня, наверное, человек 70 представлены к правительственным наградам. Разве ребята не заслужили? Подписывают только раненным и посмертно. Чтобы получить орден нужно пулю поймать?
— Вы четыре года работали наблюдателем от ОБСЕ в Грузии. Почему, на ваш взгляд, международные миссии сегодня часто «не замечают» системных нарушений оккупантами Минских договоренностей?
— В ОБСЕ 55 стран-участниц. Кто-то из них на стороне Украины — они больше замечают. Есть те, которые на стороне России — Венгрия, Болгария... Кроме того, ОБСЕ — очень бюрократическая организация.
Ну и немаловажный нюанс — кто платит, тот и музыку заказывает. Россия платит большую часть взносов в ОБСЕ. Здесь больше дипломатического и политического, чем военного.
В Грузии нашей задачей было мониторить грузинско-российскую границу на чеченском участке. Россия обвинила Грузию в том, что она на своей территории готовит боевиков, и оттуда они входят в Чечню и воюют с Россией. Установили аппаратуру, позволявшую четко фиксировать любые перемещения через границу, кто бы ни нарушал. Тогда, в начале 2000-х, такая аппаратура уже была. В 2016-м технических возможностей значительно больше. Почему не оборудуют линию соприкосновения, я не знаю. Те наблюдатели и беспилотники ОБСЕ, которые там есть, не могут в полном объеме обеспечить наблюдение за линией соприкосновения.
— У крепкого мужика с крутым характером — жена и четверо детей. Как с женой познакомились? По гарнизонам, наверное, поездила с вами?
— Я был наблюдателем от ОБСЕ в Грузии в 2003-м, и она была со мной в Тбилиси. Ее первый муж, спецназовец, погиб. Ей было очень непросто тогда, и сейчас она сильно переживает за меня…
От первого брака у жены есть ребенок. Всего у нас — две девочки и два мальчика. Младшей — восемь лет, командует всеми. Старшему — 18. Уже сдал на права, учится в машиностроительном техникуме.
— Как жена справляется? Не плачет, не говорит: «Давай уже домой. Хватит, отвоевался»?
— Разговариваю, каждый раз новые отмазки придумываю. Тяжело, конечно, одной. Мои родители, ее мама помогают. Я мог бы уйти в 2015-м, но еще послужу.
