Война — это время, когда нет однозначных оценок. Нет черного и белого. Нет единой шкалы, которой можно измерить творящийся вокруг хаос.
Это потом, когда победители напишут свою историю, все будет выглядеть просто и дуально. Вот свои, вот чужие. Вот герои. Вот враги. Вот предатели.
Но здесь и сейчас, в водовороте горя и смерти, все зыбко и переменчиво.
…Перед шлагбаумом замер длинный ряд машин. На стеклах — рукописные таблички "Дети". Некоторые написаны таким корявым почерком, как будто сами дети себя и подписали.
Дети… Они очень сильно изменились. Терпеливо сносят удушливый зной в наглухо задраенных авто. Достав бутылку с водой, первым делом поят своих младших братьев и сестер. Потом — собак и кошек (да, многие во время бегства из зоны боев увозят своих животных). И только потом пьют сами.
Любые трудности сносятся терпеливо. Кроме одной — мучительных сомнений. Выпустят ли из города? Получится ли выехать? Не попадем ли под обстрел? Что ждет нас "там"? И это "там" для каждого свое: гостеприимные родственники, лагеря для беженцев, terra incognita, о которой известно только одно — там нет войны.
Где-то впереди, слева и справа грохочет бой. Когда снаряды рвутся совсем близко, им вторит детский плач, женские крики, ругательства шепотом и поскуливание домашних питомцев.
С ближайшего блокпоста прибегает взмыленный боевик:
— Так, мы с этими договорились! "Окно" на полчаса! Давайте, валите все отсюда…
Это ведь плохо — договариваться с врагом? Наверное, да. Но если эта договоренность спасает чью-то жизнь, выводит из-под обстрела мирных жителей?
Тем, кому из уютного далека показывают карту со стрелками, обозначающими продвижение наших войск и освобождение городов, тяжело принять мысль, что контакты между враждующими сторонами бывают не только огневые.
Но они есть, эти контакты.
Обмен пленными, взаимно оговоренные паузы в артиллерийских дуэлях, негласные соглашения о том, чтобы пропускать в обе стороны грузовики с продуктами, рейсовые автобусы и беженцев.
Легко демонизировать врага, когда видишь его только по телевизору. Или сквозь прицел.
Но когда линия фронта проходит через твой двор, твою улицу, твой город, начинаешь понимать: с обеих сторон — люди. Просто люди. Очень разные, и в большинстве своем, не самые плохие. И если уж так необходимо кого-то ненавидеть, то на самом деле ненавидеть нужно того или тех, кто вынудил не самых плохих людей убивать друг друга.
Самая страшная ошибка на войне — всех "своих" огульно считать хорошими, а всех "чужих" — плохими.
Это стремление провести четкую линию порождает непонимание, отторжение, а затем — злость и новую ненависть. И тем самым предопределяет, что рано или поздно все повторится снова…
На войне каждый делает личный выбор. Наедине с собственной совестью. Ударная волна сметает не только оконные стекла в домах, но и все наносное в душах. Каждый становится тем, кем был изначально, хоть, возможно, и не знал всей правды о себе.
Одни боевики с веселым ржанием разворачивают минометы в жилых кварталах и лупят в сторону позиций украинской армии, провоцируя ответный огонь. Как это было в соседнем дворе прошлой ночью.
Но другие помогали вывозить детей из школ-интернатов в Мариуполь. Ругались с соратниками, вплоть до матерных угроз и воинственного клацанья затворами. И переживали не о том, чтобы сироты и инвалиды не достались "укропам", а о том, чтобы малыши попали туда, где море, солнце и тишина.
Но вот еще одни другие, которые эвакуировали из обстрелянных районов Шахтерска семьи с маленькими детьми. Освободили одно из ранее занятых боевиками студенческих общежитий для беженцев. Приставили к ним охрану.
И вот этим вторым легко, наверное, желать смерти из Киева, но куда сложнее — из Донецка.
Это прозвучит удивительно, но даже в давно, казалось бы, освобожденном Славянске многие жители вспоминают стрелковских "ополченцев" с добрыми чувствами. По той простой причине, что они, в отличие от милиции, всегда высылали группы быстрого реагирования в наркоманские притоны и прочие места скопления люмпена. Вопрос решали по-военному просто: всех, кто "мешал жить", забирали на рытье окопов и прочие тяжелые работы, которых на фронте всегда предостаточно.
Но туда же, на эту каторгу, попадали совсем случайные люди. Те, кого сдавали соседи, а, бывало, что и родственники.
Точно так же, как сейчас соседи и родственники радостно сдают "сепаратистов" украинским правоохранителям.
…Дежурная часть горотдела милиции недалеко от линии фронта. Двое. Он — доставленный из камеры одутловатый здоровяк. Из тех, кто любит пиво, рыбалку, группу "Любэ" и вешать ковры на стену. Она — немолодая женщина с высохшим и рано постаревшим лицом: морщины и горькие складки в уголках губ. Жена.
Оглядываясь по сторонам, она сует мужу вместе с передачей несколько листов бумаги с печатями:
— Смотри, я договорилась через двоюродную сестру своей кумы, она в больнице работает. Помнишь? Короче, сделала тебе справку, что ты в больнице лежал в тот день, когда якобы был на баррикадах…
— Сосед, сволочь… — гудит в ответ здоровяк.
Кого здесь считать плохим? Эту издерганную тетку, изготавливающую мужу липовые справки? Ябеду-соседа? Или государственных мужей, панически боящихся распространения войны на другие регионы?
Самое тяжелое — что понимаешь каждого.
Даже "беркутов", которые под Славянском, на всякий случай, пакуют тебя в наручники и везут в багажнике в милицию только потому, что ты — из Донецка. У них все просто, они провели для себя линию фронта: там — враги.
Война — это вообще время понимания.
Понимания того, о чем раньше не очень-то и задумывался.
Теперь как никогда отчетливо понимаешь, что люди в Грозном не делились на чеченцев и русских, сторонников и противников независимой Ичкерии. Все они стали просто людьми. Все с одинаковой болью смотрели на развалины своих домов. Разгребали завалы, под которыми осталась их прошлая жизнь. По-звериному выли над телами родных и друзей.
Даже понимаешь, зачем они потом устраивали теракты. Пусть эти, сытые и благополучные, поднимавшие бокал за успехи своей армии в ресторанах мирных городов, почувствуют, что это такое — война в собственном доме. Пусть узнают, как это — вздрагивать от любого громкого звука, не слышать, а чувствовать всем существом свистящие вокруг осколки…
Потом, когда все закончится, нужно быть готовым к тому, что не все будут приветствовать украинскую армию как освободителей.
Трудно будет радоваться тем, чьи дома сегодня разносит снарядами. Тем, кто по ночам лежит на полу в коридоре, беззвучно молясь неизвестно кому: только бы не попало, только бы не вылетели стекла, пусть пронесет сегодня…
А вокруг — ад. Ярко-голубые вспышки разрывов, откуда-то тянет гарью, где-то по соседству уже весело пляшет пламя пожара. После очередного залпа гаснет свет. По улице бегают с фонариками соседи, в панике позабыв напрочь, где здесь убежища. В отключившемся холодильнике портится (очередной) запас продуктов.
И только потом, когда грохот стихает и стены перестают дрожать, осознаешь сюрреализм новой дилеммы: от чьего снаряда приятнее умереть?
Становится понятным даже чужое непонимание. Видимо, таковы все локальные конфликты: за сотню километров — совсем другая жизнь. Спокойная, мирная. Люди гуляют, смеются. Пускают фейерверки и смотрят с удивлением, когда после первого хлопка вскакиваешь и бросаешься в сторону. Хихикают, когда возвращаешься — забыл расплатиться в кафе. Крутят пальцем у виска, когда уходишь с открытого пространства, заслышав в небе гул самолетного двигателя.
А ты долго-долго объясняешь нечто очевидное для себя. Пока не вспоминаешь чудную одесскую манеру отвечать вопросом на вопрос.
— Скажи, если бы в твоем Киеве (Львове, Николаеве, Днепропетровске) творилось такое, ты бы уехал?
— Нет, конечно! Я бы остался и пытался что-то сделать!
— Вот и я — нет…
А когда твои земляки, разнесенные вихрем войны по разным уголкам этой и не только страны, уговаривают не возвращаться в Донецк, становится даже немного смешно.
Потому что точно знаешь, что будет дальше.
Обязательно после несколько рюмок или бокалов наступит момент, когда твой собеседник взглянет в ночное небо, помолчит. И тоскливо выдохнет:
— Господи, как же хочется домой…
