Полковник Федор Сухов, командир третьей отдельной бригады специального назначения, в это утро встал до побудки. Странное явление, разбудив, привлекло его внимание: оконные стекла дрожали, словно что-то хотело сквозь них прорваться. Подтянув трусы, полковник пошатываясь спросонья подошел к внутренним ставням. Открыв их, он увидел голубя, бьющегося в окно.
– Что там, Иваныч? – раздался голос майора с соседней койки.
– Итить Мадрид, так это ж Мордуля! Гули-гули-гули… Голубка с батяниной голубятни! – Сухов открыл окно, нежно взял голубку в руки, – Ой, да что там у тебя, Мордуля? – к голубиной лапке, любовно перевязанной алой ленточкой, был примотан пакетик, по-хозяйски обернутый целлофановым кулечком.
Развязав алую ленточку, Сухов усадил Мордулю рядом с блюдцем, налил водичку, покрошил хлебца, и захватив с тумбочки пачку папирос вышел с пакетиком на крыльцо. Это точно она, разлюбезная моя Катерина Матвевна, хто б ещё мог додуматься Мордулю сюда гонять? Хотя и то верно, телефоны-то уж третий месяц как отобрали! Ох, и смекалистая ж ты у меня, Катерина, – Сухов закурил. Хотел присесть на крыльце, но тут заметил, что спросонья так и подался во двор в одних трусах и начал читать стоя.
«Драгоценный ты мой Федор Иваныч!
Пишу тебе потому как более и пожалеться-то некому! Житья совсем не стало! Хоть в петлю лезь, да детишки наши малые все ручки тянут ко мне: не плачь, мамка, не плачь, вот папка вернется и все будет у нас хорошо! Да только вот хорошего этого я и вовсе не вижу!
Позвонить хотела, голос твой услышать, пожалеться тебе, да только молчит твой телефон, нельзя тебе звонить, государственную тайну разглашать. Мне про это в части сказали. Вот я и послала Мордулю, Мордуля вон она какая проворная!
Житья не стало, на той неделе к Илинишне с Кузовков люди приходили, говорят сын твой, Илинишна, не вернется уже. А про большее знать тебе не положено, тайна это государственная. И денег за сына, как Семеновне не обещали, а сказали только, что когда снимут гриф секретности, тогда и рассмотрят ее заявление.
Эти чиновники толстопузые совсем с ума посходили, кровопивцы, вон Ванька, помнишь, мой одноклассник, в Госдуме который сейчас, так приезжал намедни и сказал мне, так, ухмыляясь, вот сгинет твой Федор, к себе заберу, в гарем. Ой, ты ж ничего не знаешь, кормилец ты наш, они ж сейчас законы принимают, что по малочисленности мужиков у нас, всем чиновникам гаремы положены! Так свекор, батяня твой, так и сказал: не пущу в гарем к Ваньке, к себе возьму, я первый и ближайший родственник, мне положено!
Ой, Федечка-Федечка, уж и выла я на луну, и к речке ходила. Да вот детки наши малые все перед глазами стоят, с собой возьму их, если ты не вернешься!
А с собой возьму их потому как и им житья не остается: китайцы рядом поселились у нас, Федечка, лес купили, детишек дразнят, говорят кушай, кушай, русский раб! Не по-нашему, конечно говорят, да и так все понятно, видел бы ты их. Что другого они говорить-то могут? Жуть берет, как вокруг глянешь! Да только и сказать-то некому, сторонятся все нас, как чумных. Почтальонша и та не здоровается, отворачивается, чтоб случайно государственную тайну не узнать.
Ой, не знаю, Федечка, сколько их там американцев да фашистов осталось… воевать которых ты поехал… Только если не вернешься точно знаю, быть тебе вдовому! Чиновники наши похлеще фашистов любых будут.
Так что, любимый мой супруг, Федор Иванович, пенсию ты свою уже наслужил, долги родине вернул, пора тебе и о жене с детками подумать. Не подумаешь ты – свекор за тебя обещал подумать. Ясно, что он удумает – ему 2 гектара обрабатывать надо, ему руки нужны. Или китайцы те же – лес большой, работы много.
Возвращайся, Феденька.
Жду тебя, верная тебе законная супруга твоя Катерина».
Сухов сидел на холодных ступеньках и не чувствовал холода. Глаза его невидяще устремились вдаль и скупая полковничья слеза медленно ползла по усам…
