Поздним вечером она сидела в машине и рассказывала подруге о последнем дне Марины. Потому что носить в себе это было невозможно.
Когда она обещала мужу Марины пройти с ними весь путь до конца, она не представляла, что вместится в это обещание. Интеллигентная пара, приехавшая из зоны военных действий, и так с большим трудом приживалась в новом городе. Поэтому известие, что у жены обнаружена онкология, разрушила и без того хрупкую надежду на новую жизнь. Можно было просто опустить руки и начинать готовиться к смерти. Можно было попытаться бороться хотя бы за небольшой промежуток жизни. Но жизни, а не ожидания смерти. Вот в это время как раз они и познакомились. Марина с мужем и Настя — волонтер, занимающаяся непопулярным направлением «взрослая онкология». Для Насти самым важным было, чтобы они поверили: они не одни. Что есть кто-то, для кого жизнь Марины — такая же сверхценность, как и для ее мужа. «Я буду с вами. Столько, сколько будет нужно. Не бойтесь. Мы справимся. Я обещаю».
Нет, они не поверили ей сразу. Потому что невозможно поверить в то, что посторонний человек готов стать членом твоей семьи и забрать у тебя столько боли, сколько ты готов отдать. Но через год уже казалось, что они были друг у друга всегда. Этот год не был легким. Но он был жизнью. Полноценной, жадной, насыщенной. Такой жизнью может жить только тот, кто точно знает, что времени у него не осталось.
А потом наступил момент, когда нужно было выбирать. Выбирать, где и как провести последнюю неделю. Где и как сделать последний вдох. Ее можно было оставить в больнице и позволить умереть, глядя в белый потолок реанимации. Можно было перевезти в хоспис и позволить уйти в относительном комфорте и без боли на казенной кровати. Можно было забрать домой.
Они выбрали последнее. В том числе и потому, что Настя привычно повторяла, как мантру: «Не бойтесь, я вас не брошу. Все будет хорошо». За сутки она развернула в их крошечном жилье вполне пристойный домашний хоспис. Со всеми необходимыми аппаратами и набором всех лекарств, которые могли понадобиться. Отдельно, на верхней полке шкафа, лежали две ампулы. Они с мужем Марины обсудили этот вопрос еще в больнице, перед тем, как ее забирать. Они оба понимали, что может наступить момент, когда перестанут помогать морфины, а организм по какой-то, лишь ему известной причине, все еще будет цепляться за остатки жизни. И им придется либо беспомощно смотреть, как она бьется в агонии, либо перешагнуть черту, которая сделает их убийцами.
Пять дней дома, которые Марине подарила на прощание Жизнь, были самыми сумасшедшими и счастливыми из всего этого года. И в них не было ожидания смерти. Хотя с того момента, как Настя переехала к ним жить, все понимали, что начался обратный отсчет до креста на кладбище. Пять дней. И одна ночь. Последняя. Когда Марины уже не было тут. Было только измученное болью и болезнью тело, оглушенное морфином и вздрагивающее от попыток впустить воздух в легкие. Ночь ожидания последнего вздоха. Последнего удара сердца. Потому что больше ждать было нечего.
Перед самым рассветом Марина, не приходя в сознание, начала кричать. Беззвучно и страшно. Так, словно кто-то просто отключил звук, оставив одну картинку. Минуту. Другую. И после лошадиной дозы морфия тоже…
Вот тогда она достала с верхней полки ампулы и набрала шприц. Нет, у нее не было сомнений в том, что она делает. Она обещала помогать до конца. И просто держала слово. Отдать шприц мужу ей даже в голову не могло прийти. Он не должен был пройти еще и через это. Единственная иррациональная мысль, которая не давала покоя: «Зачем я смазываю место укола спиртом? Какое сейчас это имеет значение?».
Осознание пришло потом. Уже после того, как гроб опустили в могилу, и она смогла вернуться к себе домой.
— Понимаешь, я всегда была двумя руками «за» эвтаназию. Потому что это гуманно. Потому что не должен человек испытывать невыносимые муки. Он имеет право уйти достойно. Но я никогда не знала, что однажды мне придется сделать это самой. Я думала, что к этому готова. Ни черта я не готова. К этому невозможно быть готовой. Это убийство. Какими красивыми словами ты это ни назовешь. И мне с этим жить до конца жизни. Понимаешь? Я убила ее. Осознанно. В здравом уме и трезвой памяти. Не защищаясь. Не в состоянии аффекта. Не на войне. Дома, в ее кровати. Я знаю, что это было не мое решение. Я только помогла его осуществить. Но я это сделала своими руками…
Она сидела в машине и пыталась объяснить подруге, чем для нее были эти дни. И как ей далась эта ночь. Точно понимая: что бы она ни говорила, понять ее не сможет никто. А значит, не сможет сказать, насколько правильно она поступила…
На этот вопрос, наверное, вообще не существует правильного ответа. На весь огромный мир всего около десятка стран рискнули официально разрешить эвтаназию. Первыми были Нидерланды. В 2002 г. там легализировали эвтаназию, сопроводив рядом достаточно жестких условий. Пациент должен страдать от неизлечимого заболевания, мучиться от «непереносимой» боли и не иметь ни малейшего шанса на выздоровление. Он или она должны высказать свое желание умереть, находясь полностью в здравом уме, и продолжать настаивать на этом на протяжении определенного промежутка времени. Право принять решение уйти в Нидерландах дается даже детям с 12 лет. Считается, что в этом возрасте ребенок уже может принимать такие решения. Правда, с 12 до 16 лет ему потребуется еще и разрешение от родителей или официальных опекунов.
— Мама, пообещай мне, что я не буду мучиться. Пожалуйста.
Никите было лет десять, когда он впервые прочитал в Интернете о своем диагнозе. К 12 годам он знал все, что можно найти в открытом доступе в Сети. И прекрасно понимал, что дожить до совершеннолетия у него нет ни малейшего шанса. Оставалась призрачная надежда на то, что за отпущенные ему три-четыре года наука скакнет далеко вперед. Но он понимал и другое — изменения, происходящие в его теле не имеют обратного хода. Оно умирает медленно, но неотвратимо. И никто не знает, что откажет первым. Хорошо, если сердце. Тогда он просто умрет еще до приезда бригады скорой помощи и избежит незавидной участи оказаться в реанимации, подключенным к целой куче бесполезных приборов. Они не спасут его. Просто продлят срок, который ему придется провести запертым внутри беспомощного тела. И никто не может сказать точно, будет он испытывать боль или нет.
Именно мысль о боли была самой невыносимой. Он готов был примириться даже с тем, что в его жизни никогда не будет ни первого свидания, ни первого поцелуя, ни первых отношений. В его жизни вообще много чего никогда не будет. Он не поступит в институт. Не найдет работу. Не поедет в первый отпуск. А если уж совсем честно — вообще вряд ли куда-то поедет. Ему не придется решать вопрос, стоит ли идти в армию. Его одноклассники будут проводить первую встречу выпускников, когда он уже пару лет как будет лежать под землей. Это было обидно и несправедливо. Но не пугало. Пугало то, что последние недели или даже месяцы он будет мучиться от невыносимой боли. И, возможно, не сможет даже показать, что ему больно.
— Мама, пообещай…
Первый раз он заговорил об этом, когда ему было 13. Он вполне еще сносно себя чувствовал. Но и он, и мама хорошо знали, к чему все идет. Знали, но никогда не обсуждали до этого.
Родителям почти всегда кажется, что от детей можно и нужно скрывать правду об их неминуемой смерти. И они редко догадываются, что дети и без них все прекрасно понимают. И молчат только для того, чтобы не огорчать их, и так обессиленных, бессмысленной борьбой за ускользающую жизнь своего ребенка.
Первый разговор закончился слезами. Второй — тоже. Во время то ли третьего, то ли четвертого они орали друг на друга, срывая голоса. Она — что никогда не сможет его убить. Он — что тогда прыгнет с крыши, пока у него еще есть на это силы. И что раз уж он не может выбирать, как ему жить, то уж как умереть он имеет право решить. И что у него на целом свете нет никого, кроме нее, кто может ему помочь. И еще о том, что она не имеет права его предать. Она же не такая, как отец.
Ее сломало именно это. Сравнение с бывшим мужем, который испарился из их жизни сразу, как стал известен диагноз. Никита был еще маленьким, поэтому папе казалось, что ребенок не поймет, о чем он говорит на прощание маме. Он и не понял большую часть. Но хорошо услышал, что папа не так представлял свою жизнь. Что он хотел ходить с ним на футбол и ездить на рыбалку. И еще какие-то «хотел» и «думал». Никита тогда решил, что папа за что-то сильно на него сердится, и бросился просить прощения. А мама плакала, оттаскивала его от папы и сквозь рыдания повторяла только одно слово — «предатель».
Никто не знает, что произошло за закрытыми дверями их дома, когда пришел срок. Она была самой преданной мамой на свете. И до последнего дня оставалась его лучшим другом. На похоронах она беззвучно плакала. И все, что сказала над гробом во время прощания, — «Я не предала тебя». Стоящие рядом люди согласно кивали головами — она давным-давно могла положить его в больницу, а то и отдать в интернат, но вместо этого до последнего дня ухаживала за ним дома. Что имела в виду она, не знает никто.
С его смерти прошло чуть больше года. Она сменила множество психологов. Проходила лечение у психиатра. Но так и не справилась. Она не хочет жить. Ей слишком больно. Но уйти из жизни у нее не хватает духа. И нет рядом никого, кому она может сказать: «Пообещай, что мне не будет больно».
Примерно тогда же, когда Никита доживал свои последние дни, на сайте президента Украины появилась петиция №22/039580-еп «Законодавче забезпечення права людини на смерть (евтаназія)». Из необходимых 25 тысяч петиция набрала всего 163 голоса. Что, в общем-то, неудивительно. Наше общество только выучило слово «паллиатив» и с трудом пытается разобраться в его сути. Для большинства из нас это все еще про смерть, а не про жизнь. Об ожидании конца, а не о праве прожить столько, сколько положено с достоинством и без боли. Мы с трудом признаем за людьми право на достойную жизнь. И уж точно не скоро рискнем говорить о праве на достойную смерть. Тем более на достойную смерть по собственному решению.
А это значит, что люди, которые рискнули взять на себя такую ответственность, не только обрекают себя на муки совести. Они ходят под вполне реальным уголовным сроком, потому что ст. 115 Уголовного кодекса Украины «Умышленное убийство» предусматривает наказание от 7 до 15 лет лишения свободы. Потому что убийство остается убийством. Пусть даже из гуманных соображений. По крайней мере до тех пор, пока законодательством не предусмотрена другая формулировка.
Поэтому Настя никогда не расскажет никому, кроме подруги, о тех двух ампулах, которыми она надеялась никогда не воспользоваться. Поэтому мама Никиты никогда не расскажет очередному психологу, что именно съедает ее душу, а упорно будет говорить о смерти единственного сына от неизлечимой болезни. Никто не скажет: «я это сделал» или «я планирую это сделать, если не будет другого выхода». Потому что это автоматически станет явкой с повинной.
Кстати, обе истории вполне можно считать фантазией автора. По той же причине.
