Я понимал, что бросать ребят в аэропорту нельзя, им деваться некуда. Они устали, потому что некоторые по 2 недели там находились. Когда все время стреляют, ты нормально не спишь, не ешь - не живешь, и это очень выматывает. Через 4-5 дней такого марафона человек начинает слабеть. А у сепаров на это и была нацелена тактика: во время перемирия они укреплялись даже не вокруг нас, а вдоль той дороги, по которой мы ездим, для того, чтобы отрезать ее.
Я родился в Полтаве, а вырос на севере России. Отец у меня военный, поэтому жили в разных местах: Магадан, Камчатка, Чукотка. Когда Украина отделилась, мы приехали обратно. Здесь я закончил школу, институт. Служил в армии, а потом полгода по контракту был миротворцем в Ираке. В последнее время жил в Киеве, работал финансистом. Потом в моей жизни случился Майдан, а когда началась АТО, я сходил пару раз в военкомат, ждал пока призовут. Сначала предлагали не то, что я хотел, а потом, когда узнал, что идет набор в 95-ую бригаду, оформился к ним. Потом сформировали отдельный 90-й батальон, и мы вошли в его состав, я - в качестве стрелка.
Забрали меня в конце лета. После подготовки, в ноябре отправили в АТО. Я дважды побывал в донецком аэропорту: до перемирия и тогда, когда аэропорт взорвали. За время перемирия россияне укрепили свои позиции сильно и толково. Нашей стороне тоже надо было этим заниматься. Солдаты делали, что могли, но надо было глобально укрепляться, особенно в плане инженерной подготовки. Да и сейчас ее надо вести постоянно, несмотря на зиму.
Первый раз приехал в аэропорт сразу после того, как они взяли старый терминал. А второй, перед тем, как его полностью взорвали. И я считаю, что все, кто попали в эти крайние ходки, могут априори считаться настоящими мужчинами, потому что практически каждый понимал, что шансов выжить там даже меньше, чем 50 на 50.
Эта поездка - проверка человеческих качеств и принципов. Для меня это тоже было так. Наверное, каждый для себя выбирал какую-то идею или цель, ради чего едет. Я понимал, что бросать ребят там нельзя, им деваться некуда. Они устали, потому что некоторые по 2 недели там находились. Когда все время стреляют, ты нормально не спишь, не ешь - не живешь, и это очень выматывает. Через 4-5 дней такого марафона, человек начинает слабеть. А у сепаров на это и была нацелена тактика, во время перемирия они укреплялись даже не вокруг нас, а вдоль той дороги, по которой мы ездим, для того, чтоб отрезать ее.
Второй раз мы приехали в ночь с 16-го на 17-ое января. Прорывались туда напряженно, на двух машинах. Одну из наших машин возле терминала взорвали сепары. Очень жаль водителя, он загорелся и, несмотря на то, что мы его вытащили, не выжил. Мы заехали, но выехать оттуда не смог никто. Возможность вывести раненых появилась позже, хорошо, что командование нашло способы это сделать. К моменту, когда мы приехали, там был всего один убитый, то есть, наши держались нормально. Мы сменили людей на постах, и люди чуть-чуть отдохнули, поели, поспали, вернулись в тонус. У ребят настроение поднялось и общий боевой дух. По несколько раз в день нас травили слезоточивым газом. Если ты не на посту и тебе не надо все время смотреть, то слизистые закрываешь балаклавой или перчатками - вытерпеть можно.
Мы более-менее укрепили позиции. Почистили пулеметы, гранатометы, были готовы к серьезной обороне, но не к тому, что 19-го они взорвут центр аэропорта. Дырка была большая, сквозная, с 5 этажа по подвал. Где-то метров 50 в диаметре. Они чем-то серьезным бахнули. Думаю, что это что-то сверху прилетело, какая-то ракета, потому что не смогло бы оно пробить перекрытия пяти этажей, если бы бахнуло из подвала.
Когда рвануло, я спал. Прошла такая взрывная волна, что меня по полу протянуло метра на три и засыпало мусором. Наши укрепления поломало достаточно сильно, но из завалов выбрались нормально. После взрыва ждали штурма, но сепары затихли, и мы построили баррикады из обломков. Там парень был молодой - медик, Зиныч Игорь, по прозвищу Псих. Он первый сориентировался, что делать. Взял ответственность командовать, начал пацанов собирать, кричать, что готовимся к обороне. Я считаю, что он достоин звания героя. Он из тех, кто там практически ничего не боялся. Игорь был смертельно ранен во время второго взрыва, ему сломало спину.
После первого взрыва раненых было немного, один из них умер. Я очень хорошо его знал, позывной Муся, хороший был человек. Тоже приехал пацанов спасать.
Нам тогда очень воды не хватало. Хорошо, что шел дождь - первое время то, что текло по стенам собирали в котелки и кипятили, а потом уже даже не кипятили. Когда вода закончилась - в ход пошел лед.
Второй взрыв, 20 числа, произошел, от того, что сепары залезли в подвалы и заминировали их. Пол под нами ушел вниз. Мы провалились и сверху тоже прилично посыпалось. Прятаться после этого взрыва уже особо некуда было.
Из-под завалов мы достали не всех, но каждого, кто подавал голос, вытащили точно. Вытаскивали их до темноты, ребята фонариками светили, копали, пока были силы. Из тех, кого достали, некоторые были с легкими ранениями, некоторые - с очень тяжелыми. Там еще оставались ребята, но физически найти их было невозможно.
У меня к тому моменту уже было ранение в ногу двухдневной давности, которое получил 17 числа, разгружая боекомплект с машины, приехавшей за ранеными. Кость не задели, а пулю достали уже в Селидово. Поэтому я вытягивал пацанов сверху веревкой, а другие ребята откапывали. Из тяжелых раненых больше половины до утра не дожили.
Удерживать территорию было трудно, но часть людей еще была готова оборонятся. Аэропорт стал просто символом. И это не в упрек нашему командованию, я думаю, они не так сильно держались бы за этот аэропорт, если бы его так не распиарили и не сделали флагом и примером героизма. Поэтому с таким остервенением россияне хотели этот символ завалить. Сейчас киборг - это символ аэропорта, а на самом деле, таких киборгов полно кругом. Их сейчас и под Дебальцево, и в Мариуполе, и в Станице Луганской в разы больше.
Нужно ездить в горячие точки, снимать героев и рассказывать людям их истории, а не одну чернуху показывать и ныть, как все плохо. На этих людях с винтовками сейчас все держится. Мы внутри страны проигрываем информационную войну, как и в Европе. И пока это так, нам будет очень трудно и в наземной войне. Поэтому журналисты должны осознать всю ответственность за информацию, которую они вкладывают в людей.
После взрыва у нас не стало связи, а это достаточно большая проблема. Часть бойцов пробились через полосу, чтоб просить помощь для остальных. И к нам таки прорвались ночью три машины МТЛБ, чтоб забрать раненых и погибших, обновить боекомплект и воду, но сделать это им не удалось. Машины приехали с той стороны, где завалило выход. Пока крутились, две из них сепары сожгли.
Когда стало рассветать, я решил идти к нашим и рассказать, куда и как подъехать и что ехать однозначно нужно, потому что там остались люди. Мы решили выходить вдвоем с Соколом из 80-ой. У него было ранение в ногу и плечо. Еще я попросил своего друга, Игорька, помочь нам дойти. Но он всю ночь сидел с ранеными и не хотел их оставлять. Медиков тогда уже не было. Игорь - добрый очень парень. Он остался и потом его взяли в плен. Я достаточно нормально знал местность, потому что изучал карту. Был очень плотный туман и видно нас особо не было, хотя мы шли по полосе, которая простреливалась.
Мы шли часа два, когда по нам стреляли: ложились и пережидали. Самое трудное для меня было заставить себя встать и идти дальше. Когда вышли к своим, нас подхватили и отвезли сразу в медпункт. Нашему командиру я все подробно рассказал, в частности, куда подъехать, и за нашими ребятами отправили еще одну колонну, но было поздно, потому что всех забрали в плен. Когда я узнал, сколько ходячих туда попало, очень пожалел, что я не собрал их всех и не заставил тянуть «трехсотых». Я просто думал, что выбираться будет сложнее, но шансы выйти оттуда были, хотя, конечно, не для всех. Я понимал, что «трехсотые», особенно критические, будут кричать от боли, но можно было их в спальники завернуть, тянуть по снегу. Даже проползти какой-то участок. Но был еще один нюанс: оставались и погибшие, которых нужно было похоронить.
Иногда очень хочется забыть то, как люди умирают. Как кричат. Но вот лица многих, с кем там был, запомнить хочется на всю жизнь. А самое тяжелое для меня - это, когда сделать ничего не можешь, ничем помочь.
Пацаны до сих пор в плену. Сепары обещали отдать «двухсотых», но тоже не отдают. Они на следующий день разбирали эти завалы. Выносили боеприпасы. Вполне реально, что могли откопать оставшихся людей.
Я не жалею, что мы поехали в аэропорт. Как могли - ребятам помогли. Я очень хочу, чтоб не забывали настоящих героев. Кроме Игоря Зиныча (Психа) из Тетиева я хочу упомянуть еще двоих людей, которые, как я считаю, достойны звания героя этой войны. Они сейчас считаются пропавшими без вести. Это Зубков Иван из Деражни (город в Хмельницкой области), и Бузенко Владимир из Ивано-Франковска, позывной Итальянец. Любой, кто там был, подтвердит, что это те люди, о которых надо писать в учебниках по истории.
Я видел войну в Ираке и здесь, и понимаю уже давно, что то, что кажется проблемами в жизни, на самом деле оказывается двойкой в первом классе, по сравнению с тем, с чем можно столкнуться на войне. Система координат и ценностей переворачивается. Война - это очистка. Потом возвращаешься и хочешь банальных, но самых важных вещей: спокойной жизни, которую так не ценишь, когда она есть. Надеюсь, что мой маленький ребенок проживет жизнь без войны.
Мне очень хочется сказать всем, кто идет воевать, чтоб не забывали, что война - это работа. Тяжелая, как правило. Там нужно что-то таскать, что-то грузить, что-то копать, куда-то идти или бежать, где-то сидеть и чего-то ждать, а стрелять придется совсем немного времени. И если ты нормально работаешь, то со временем достигаешь спокойствия и уверенности. И если не шлангуешь и соблюдаешь правила, то шансов умереть гораздо меньше. На такие вещи надо настраиваться и не бояться.
Что касается меня, то я принимал присягу и планирую вернуться на войну после выздоровления.
Когда меня спрашивают, за что воюешь, я привожу пример, как в Константиновке, а это 60 км от Донецка, встречал много людей, которые за нас, за Украину. Я думал, я еду туда, к сепаратистам, а там заходишь в кафе - тебя угощают. На базар приходишь - тебе продают продукты по закупочной цене. Молодежь флаги на стенах рисует. И мужчины, и женщины подходят и жмут руку. И все спрашивают, когда это все закончится и не бросим ли мы их. А на волонтеров посмотришь - и тоже понимаешь, что не зря воюешь; люди-то какие они - настоящие, хорошие. В госпиталь как-то пришли 2 девушки, принесли нам что-то, а мы говорим, что у нас уже всего достаточно. Тогда мы вам споем, они нам говорят. И начинают петь так душевно, на украинском языке, в два голоса. У нас даже слезы выступили. Так что, есть за что воевать! А все, кто считают, что они далеко от этого, пусть это ценят. Все достаточно относительно: в Крыму и Луганской области тоже раньше никто не мог подумать, что с ними такое произойдет. В Киеве своя жизнь: люди ходят на работу, развлекаются, а это все кому-то чего-то стоит - здоровья, ноги, жизни и так далее.
Важно, чтобы многие люди для себя поняли, что в стране идет война, и я думаю, что ее наилучший конец наступит как раз тогда, когда большинство людей будут готовы к наихудшему ее концу. Не надо кого-то винить, надо быть самому готовым. И самому хоть что-то делать для своих маленьких побед, чтоб добиться одной большой.
