Картина Андрея Ермоленко
«Либонь, уже десяте літо,
Як людям дав я «Кобзаря»,
А їм неначе рот зашито,
Ніхто й не гавкне,
не лайне,
Неначе й не було мене.»
Т.Шевченко
«Скиньте з Шевченка шапку.
Та отого дурного кожуха.
Відкрийте в нім академіка.
Ще одчайдуха-зуха.
Ще каторжника роботи.
Ще нагадайте усім:
Йому було перед смертю
всього лише сорок сім.»
И.Драч
Вот увидите: опять в Шевченковские дни будут калина, аисты, скорбные песни и Пророк с печальными глазами в каракулевой шапке. Опять.
Мы угодили в ловушку промежуточного времени, когда то, что для меньшинства уже успело стать банальностью, общим местом, для большинства все еще — открытие и потрясение основ или просто совершенно неведомая территория. Речь идет о представлении безусловно символичной фигуры Тараса Григорьевича в коллективном сознании украинцев. То есть нас всех без исключения: украиноязычных и русскоязычных, горожан и селян, образованных и не слишком, зажиточных и не очень, с Запада и Востока. Поскольку именно Кобзарь есть и будет оставаться маркером украинской идентичности. Как Шекспир для всех англичан — даже тех, кто ни разу не брал в руки его книг и не видел ни одного спектакля. Поэтому наше знание и особенно представление о поэте имеет значение принципиальное: каким мы воспринимаем его, такими воспринимаем себя и свое будущее.
Как раз с этим до сих пор беда. У себя на Первом канале буквально на днях я попросил коллегу-режиссера склеить коротенький ролик-заставку к 9 марта. Сразу должен заметить — девушка молодая, но опытная и со вкусом. И вдруг вижу: по краям кадра узор вышиванки, а посредине второй экспозицией под автопортретами, картинами и рисунками Т.Г. — правильно — калина, аисты, пшеница, хатынки из музея в Пирогово. Я спрашиваю ее шутки ради: «А где бандура?». Она растерянно: «Не смогла найти в кадротеке». Прошу понять меня правильно, я ничего не имею против рушников, вареников и даже шаровар (в отличие от многих, почему — могу при случае объяснить), я лишь не хочу, чтобы украинский проект ограничивался этими реперными точками. Дабы этого избежать, придется вернуться к реальному герою, превращенному в предмет квазирелигиозного поклонения, причем превращенному из лучших побуждений.
А фигура, как теперь говорят, многомерная. С одной стороны — неудачник: жил мало (половину жизни — в рабстве, причем буквальном), еще 10 лет — бесправной и бессодержательной службы солдатом колониальной армии, состояния не заработал, семьи не завел, не имел даже собственного угла. С другой — художник, сумевший реализоваться в полной мере во всем, за что брался, бесспорный общественный авторитет, лидер мнений, культурный герой, наконец, академик — вряд ли это подпадает под понятие «лузер».
Интересно и то, как трансформировался в коллективной памяти образ сначала начитанного, светского, обаятельного молодого мужчины, завсегдатая салонов, любимца аристократов, интеллектуалов и женщин (извините за неполиткорректность, но речь идет о ХІХ в.), а потом, после перерыва — уважаемого художника и литератора, законодателя моды (и не только интеллектуальной!), хедлайнера, собиравшего полные залы. Это всего лишь внешняя сторона, но для потомков иногда вес имеет именно это. Однако намного важнее, что Шевченко как творческая единица был принципиальным новатором, а то, что следующие поколения интерпретируют его как носителя архаического стиля и тематики, следует признать величайшим недоразумением и несправедливостью в отношении него. Ни по возрасту, ни по сознанию Тарас Григорьевич не был сельским дедом, он новатор — слышите? — но-ва-тор! А его творческие практики на целое столетие вперед определили периодические взрывы авангарда в Украине в разных областях — литературе, музыке, визуальных искусствах — вопреки, казалось бы, объективным условиям (культурный террор и провинциальный застой). В этом смысле явлением Малевича, Тычины и Сильвестрова каждый раз словно «ниоткуда» мы обязаны именно ему.
Так что виновен в недоразумении не Тарас Григорьевич, а те, кто построил его культ по законам фольклорной мифологии, не понимая и не стремясь понять объект до конца. Отчасти это было неизбежно: сам крестьянский сын, воспевавший село с вишневым садом, безусловно, понимал его, как никто другой. Вместе с тем реципиенты текстов Шевченко очевидно тоже либо принадлежали к этому селу, либо из него происходили, либо так или иначе к нему тяготели — другого пространства украинской культуре в империи не оставляли. Но эти люди не понимали и не собирались учитывать культурный контекст, в котором Шевченко существовал и творил. А этот его контекст был одновременно украинским и европейским. Украинский — это остатки барочной традиции, именно в селе задержавшейся дольше всего и внешне уже не идентифицировавшейся как таковая. Европейский — это романтизм, с которым он ознакомился через круг общения (Брюллов, Жуковский) и круг чтения (практически все, что было на то время переведено на русский и частично французский). Попытки понять Шевченко вне романтизма нелепы и бессмысленны. А романтизм — это не только Гейне, Байрон, Гюго, Мицкевич и Скотт, это еще и братья Гримм, то есть пристальное внимание к народным корням, это «весна народов» и национальные проекты в Европе. Шевченко встраивается сюда между прочим как центральный элемент пазла, без которого целая картина не будет выглядеть полной. Речь не о том, конечно, чтобы «мериться объективами» и доказывать чей гений гениальнее, здесь, скорее, о типологии всего европейского культурного процесса. Не имперского, не славянского, не восточноевропейского, а просто европейского, точнее, мирового.
Здесь, собственно, и кроется основной внутренний конфликт нашей постколониальной кессонной болезни: украиноцентричность не означает изоляцию (в идеале — с точностью до наоборот), между тем именно в этом виде она существует для значительной части ее исповедующих. Ничего странного: до недавних пор носители украинской идентичности находились на периферии общества или в специально обустроенных гетто, они еще меньше были включены в мировой интеллектуальный обмен, чем остальной социум, и без того содержавшийся за железным занавесом, и так продолжалось веками. Это породило специфическую психологию монополии отдельного сознательного (без иронии), патриотического (тем более) слоя на культурное наследие, а также ревность к предпринимавшим попытки преодолеть ментальную автаркию. Я не склонен сверх меры клеймить патриархальных провинциалов: в конце концов, если бы не они с их несовершенными вкусами, но упрямой верностью отцовским заветам, сегодня не было бы ни глобализованных профессоров, ни продвинутых хипстеров, ни отвязных студентов, осваивающих мир в украинской системе координат. Но заскорузлость остается заскорузлостью. Именно этим можно объяснить невротическую реакцию на вмешательство в «их» сферу искателей альтернативного ракурса. Вспомним насмешки и инвективы в адрес Григория Грабовича или Оксаны Забужко, первыми отважившихся деконструировать «наше все» и таким образом вывести его из сферы сакрального.
А пока все эти споры движутся по очередному (неизвестно какому) кругу, но внутри ангажированной тусовки (будем откровенны, довольно узкой) для широкой массы Шевченко остается тем, кем был в течение последних 150 лет: хмурым старцем-моисеем — художественной маской, авторским шедевром, сконструированным им самим беспредельно талантливо и совершенно сознательно. Да, да: образ Кобзаря — сам по себе художественное произведение, эмблематичное и самодостаточное. Вряд ли это способны прочесть в нем те, кто до сих пор вешает портрет в рушнике в школьном классе или кабинете главы райгосадминистрации, для них Шевченко — именно нерукотворная икона с ее совершенно ритуальным, церковным функционалом, том «Кобзаря» — субститут Святого письма, а периодическое публичное чтение вслух текстов из него — аналог литургии.
Тем временем новая генерация (точнее, относительно небольшая, но активная ее прослойка), которая выучила иностранные языки, прочитала кипы полезных книг и поездила по миру, уже не довольствуется упомянутым функционалом и жаждет его переосмыслить. Отсюда различные поп-артовские попытки осовременить Пророка, ввести в окружение реалий и загрузить актуальными атрибутами. Но попытки, надо сказать, иногда рискованные, первоначальный объект выдерживает без особых проблем. Так возник Шевченко в образе рокера, героя комиксов круга батьки Махно с саблей в руке, делающего селфи хипстера со смартфоном, появились и слоганы: «Шевченко проrock», «Шева живой!». Намного более провокационные и вместе с тем трогательные артефакты времен Майдана — муралы, постеры, интернет-открытки, где поэт оказывается непосредственно на баррикаде: Шевченко с шиной на плече, Шевченко в строительном шлеме с битой, Шевченко с бутылкой известного коктейля. Ну и, наконец, совсем свежие работы: Шевченко с ручным пулеметом, Шевченко в форме, тактических очках и бронежилете — это все без каких-либо следов китча. Слоганы тоже изменились: «Шевченко мобилизует». Больше всего поражает, что именно так и есть, это не преувеличение.
Справедливости ради нужно вспомнить — это не первая попытка в нашей культуре актуализации/десакрализации Тараса Григорьевича и его символического образа. Предыдущая состоялась лет девяносто назад, когда «відродженці» сначала сжигали «Кобзаря», а потом его реабилитировали. В любом случае это было чрезвычайно продуктивно, жаль только, что мы так и не узнаем окончания сценария, прерванного вурдалаками из КПСС и НКВД.
Но сегодняшняя ревизия нашего общего символа принципиально другая. Украина обрела независимость — можно спорить, насколько совершенно это вымечтанное государство, но оно есть. Украина имеет субъектность — она не провинция и не колония, у нее есть целостность, и носители украинской идентичности уже не составляют маргинальное меньшинство. В Украине есть элиты — далекие от идеала, но достаточно мощные, чтобы работать с содержаниями общего значения. У Украины есть сила сопротивления, и при всех позорных компромиссах последнего времени она вряд ли пойдет под чей-то протекторат, особенно хорошо знакомой империи. Из инструмента сохранения себя для современного украинца (хоть и слегка отягощенного рефлексиями) образ Шевченко превращается в инструмент обеспечения развития — при условии адекватного и умелого пользования.
Это не чья-то выдумка, не искусственный конструкт, просто так устроена культура: она берет унаследованные явные смыслы и пытается интерпретировать их согласно текущим задачам. А повестка дня не является тайной: кроме победы в войне с агрессором и ликвидации остатков колониального, т.е. рабского сознания, кроме возвращения суверенитета над страной, узурпированной вельможами-оппортунистами и прохиндеями, необходим разворот страны в сторону современных технологий воспроизведения человеческого потенциала, производства идей, новых продуктов и услуг. Те, кого мы берем за образец, определяют успешность или неуспешность усилий. Тарас Григорьевич Шевченко — непослушный, неудобный, иногда эпатажный, взрослый, независимый, креативный, артистичный, справедливый, зажигательный, мудрый, образованный, бесстрашный, благородный, ранимый, эмпатичный, гордый, безбашенный... Разве не способен он вдохновлять современных украинцев? Просто самим фактом существования в нашем сознании?
