Этот текст написал Илларион Павлюк — луганчанин, журналист, военный корреспондент, доброволец в этой необъявленной войне. В мирное время продюсер на «Говорить Україна» и студии «The Show Time», а сейчас он разведчик на войне, боец батальона «Гарпун» поделился мыслями о войне, о мире и о русских, напавших на Украину.
Я придумывал этот текст, лежа в «секрете» между нашими и их позициями на подступах к Горловке. На крыше заброшенного здания работал приведенный нами корректировщик, «внаглую» наводя нашу артиллерию прямо по мобильному телефону. Я думал, что они сделают, когда поймут где мы. Накроют минометами или все-таки вышлют группу?
Наш с М. сектор был достаточно широким. Все дистанции мы померили еще засветло. Теперь, в ярком свете почти полной луны пейзаж стал обманчиво плоским. Находящиеся за сто метров деревья словно отодвинулись, столб, стоящий в трехстах метрах, «подошел ближе». Приходилось все время напоминать себе, что и где находится на самом деле, и какого размера будет силуэт человека на каждой дистанции, мысленно рисуя правильную картинку вместо двухмерной лунной пастели. Я в который раз осматривал в оптику каждый метр ландшафта.
Иногда мне казалось, что в лунном свете появился какой-то новый объект, и я замирал, переставая дышать… Но нет, это просто ветка. Просто холм. Просто куст. И тогда, в паузах между монотонными осмотрами сектора, я мысленно сочинял этот текст. «5 причин пойти воевать». Почему именно 5? Да просто так — чтобы, обратив внимание на заголовок, этот текст прочитали. Причин можно найти и десять, и двадцать. Но если люди прочитают хотя бы об этих пяти, что-то изменится в этом мире. Изменится к лучшему.
Причина первая. «Круги на воде»
Когда вы делаете что-то хорошее, вы словно запускаете круги на воде. Люди узнают о вашем поступке и начинают думать, что «раз тот человек так поступил, может, так — правильно?».
Но пока вы один, то все остальные скажут: «он просто такой сильный» или «сумасшедший», или «ему нечего терять», или «он всю жизнь к этому шел». Скажут что угодно, имея ввиду, что они повторять за вами не собираются.
А если таких, как вы — много, то возникает ощущение, что только так поступать и надо.
Если многие ваши знакомые идут воевать, вы поневоле спрашиваете себя, «а как же я?».
Вот почему, когда вы принимаете такое решение, вы тоже запускаете «круги по воде», и тоже влияете на решения многих. Может, десятков, а может и сотен людей.
И наоборот: вот ваш знакомый «откосил» от мобилизации, вот другой философски выдал «каждый должен заниматься своим делом», вот третий мудро сказал «здесь ты нужнее»… А в итоге и вы, получив свою повестку, закономерно находите способ не пойти.
Возможно, на фронте, как солдат, вы и впрямь не принесете особой пользы. Скорее всего, только лишь из-за одного вашего отсутствия там не случится ни вражеского прорыва, ни очередного котла. Из-за неучастия только лишь вас одного ничего не измениться. Но из-за отсутствия всех тех, кто не пойдет, потому что до него не дойдут круги по воде — случится. Случится много горя, отвественность за которое будет на всех тех, кто остановил собой череду правильных примеров.
«Откосив» ты становишься еще одним примером для многих своих знакомых, как бы подтверждая — нормальные люди воевать не идут. Идут какие-то особенные: «герои» или «кому нечего терять», или «кто на что учился».
Вот почему надо идти. А вернувшись всем рассказывать об этом, показывать фотки и делать мужественное лицо. Чтобы шли круги по воде. Чтобы шли получать боевой опыт все больше и больше мужчин. Потому что, если перестанут идти, наступит причина вторая. Но будет поздно.
Не осуждайте тех, кто не идет. Каждому свое. Вы не в их шкуре, они не в вашей — не решайте за них, как «надо было бы поступить». Думайте о себе. И если можете продолжить круги на воде своим примером, сделайте это.
В моей жизни круги по воде пустили Иван Абрамов, Yury Kolesnikov, Шахта Азов и еще пулеметчик с позывным Пшек. Все, как один, телевизионщики, которым, конечно же, есть что терять. Жены, дети, работа, карьера… «Тут от тебя больше пользы», «воевать должны профессионалы» — все это им и о них тоже говорили. Но они пошли. Я посмотрел на них и подумал «Так все ж идут!». И пошел.
В том, что причина вторая — не досужие домыслы, а неотвратимая реальность, я убедился в половине пятого утра в крайнем боевом выходе разведовательного подразделения «Гарпун», когда русские накрыли из минометов нашу славную группу, выразив таким образом свою высокую оценку нашей скромной роли в создании ряда неудобств для их смелых бойцов.
Я буду использовать в этом тексте слово «русские». Не сепаратисты, не боевики, не какое-то еще. И на то есть причина. Я объяснюсь, но чуть позже. Это важно.
Так вот, первый взрыв прогремел где-то очень рядом у меня за спиной, когда я грузил в машину свой рюкзак.
Думаю, мы сами виноваты. После кодового слова, обозначавшего выход с позиций и сбор, кто-то сказал по рации «Ждем вас». А вскоре в переговорах прозвучало и злосчастное «у магазина». Мины прилетели меньше через минуту. Впрочем, как и положено в районах, где пристрелян каждый куст.
…Громыхнуло порядочно, но я, вспомнив слова друга-Пшека о том, что, раз слышишь взрыв, значит осколки уже пролетели, решил не пригибаться. Даже не оглядываясь, я рванул к пассажирской дверце.
Мы проехали едва ли сто пятьдесят метров, когда стало понятно, что русские довольно четко накрывают дорогу, по которой мы выезжаем, и пришлось спешно покинуть машины. Мы залегли, кто где, расхватав свободные места вдоль бордюров, отогнав наши авто в конец улицы.
Я скучал по оставленной на позиции стрелковой ячейке, вжимаясь в землю, и пытаясь по свисту мины понять, насколько близко она упадет. Эта мимо. Эта тоже. А вот шуршание мины достигло своего апогея, и словно замерло у меня над головой, становясь все громче. Вот это и впрямь неприятно. В такие моменты невольно переходишь с Господом на ты, начиная извечные, «ну, пожалуйста». Разрыв. Не знаю, сколько метров, но дрожь земли я ощутил грудью.
Снова затишье. Снова сели в машины и снова не удалось избежать упоминания ориентиров в радио-эфире (по-моему, прозвучало «Дальше по дороге»). В итоге мы вынуждены были буквально выскакивать из-под ложащихся вдоль улицы мин, выжав акселератор на полную, сжимаясь от чувства незащищенности, потому что нет ничего хуже, чем находится под обстрелом в автомобиле.
Мы съехали во двор, а мины продолжали падать вдоль улицы, накрывая весь наш маршрут выезда. Падали на асфальт, во дворы и огороды. Две из них залети в пятиэтажку в центре поселка. Через пару часов мы узнаем, что там погибли двое мирных жителей…
Причина вторая. «Мирное небо»
Это и есть вторая причина: русские не пришли защищать или создавать. Им не нужна ни Новороссиия, ни Донбасс, ни русскоязычное население. Им нужна война в Украине и Украина, стоящая на коленях.
Ну, скажите, как можно «защищать русскоязычный Донбасс», укладывая в пять утра мины в центр населенного пункта? В жилой район самого что ни на есть русскоязычного городка, совсем недавно еще поднимавшего черно-сине-красные флаги ДНР! Как можно ради горстки разведчиков наугад послать три десятка мин в спящий квартал? Вот почему я не могу употреблять слово «сепаратисты».
На Донбассе нет никакого сепаратизма.
Сепаратизм — это стремление народа к самоопределению, а не навязанная извне идея, которую продвигает иностранная армия, подкупая, обманывая или заставляя местное население им подыгрывать. И эта война — не гражданская.
Эта война мало чем отличается от вторжения Третьего Рейха в советскую Украину в 1941-м. Кто-то скажет, Донбасс поддерживает русских. Так ведь и Львов встретил оккупантов хлебом-солью, полагая, что они — избавление от еще большего зла! Кто-то поспешил нацепить на себя георгиевские ленточки? Так то же самое делала и власовская РОА, присоединившись к гитлеровцам. Но при этом никто не делил врагов на сепаратистов и немцев или как-то иначе. Из них не выделяли даже румын и итальянцев, прекрасно понимая, что войну ведет гитлеровская Германия, а все остальное — детали.
С Украиной воюет Россия. Не сепаратисты, не Захарченко, не Путин, а именно Россия. И единственное отличие от событий сороковых годов — немцы не стеснялись своих шевронов.
Вот почему нет резона полагать, что эта война остановится на каких-то там «границах ДНР» или любых условных линиях разграничения. Война остановится там, где её остановит сила. И если ослабить сопротивление на Донбассе, русские пойдут дальше. Они откусят столько, сколько смогут. И хотя дойти до Львова у них точно кишка тонка, война в Киеве — это как раз та реальность, ради предотвращения которой стоит идти воевать.
Стоит рискнуть всем, понимая, что нет участи страшнее, чем закрывать от осколков собственных детей. Я хочу мирного неба у себя дома. Так звучит моя вторая причина пойти воевать за Украину.
Кстати, побывав в рейде с нашей радио-разведкой, я совершенно ответственно могу утверждать — артиллерийские и минометные расчеты в нашем секторе были укомплектованы российскими военнослужащими. Не наемниками или казачками, и тем более, не местным «ополчением», а хорошо обученными кадровыми российскими военными. Боевики законспирировано называли их «гости», полагая, что такой невероятный шифр полностью собьет нас с толку. Но мы догадались — такое многообразие исконно-русских говоров в бытность свою я слыхивал разве что в аэропорту Домодедово, когда мы сидели в зале ожидания, коротая время до отложенного на 12 часов рейса «Москва — Южно-Сахалинск». Русские. Они самые. Братья. Братишки, приехавшие защищать русскоязычное население от фашистов, не стесняющиеся открывать огонь по жилым кварталам. А че! Всех, кто выживет — защитят.
Вот почему стоит идти, не зависимо от того, как вы относитесь к Донбассу, и дороги ли вам его плоские, украшенные терриконами пейзажи. Русские не в первый раз пришли на нашу землю с войной. И остановит их — увы — только унылая вереница цинковых гробов, миллиметр за миллиметром открывающая зажмуренные глаза верных почитателей российского Первого Канала.
А ведь есть еще и причина номер три…
…Мы с Пшеком шли по пустому субботнему Иерусалиму в поисках хоть какой-нибудь открытой забегаловки, чтобы выпить кофе. Это было давно. Пшек тогда еще не был Пшеком, и вообще мы не имели ни позывных, ни званий. Нас роднил посттравматический синдром и вера в то, что журналистская работа на чужой войне делает этот мир лучше и справедливее.
— Дедушка, ты воевал? — рассказывал анекдот Пшек.
— Ну.
— Ну, воевал или нет?
— Ну, нет…»
Если чувствуешь, что потом тебе будет сложно объяснить своему ребенку, почему ты не пошел воевать, значит, надо идти. Другое дело, если на вопрос: «За что ты воевал?» прийдется отвечать что-то вроде «Подрастешь — поймешь» или «Время было такое» (потому что война была, к примеру, между Северным и Южным Йеменом, а ты жил в Советском Союзе).
Я знаю, что скажу своим детям. Да они и сейчас знают все ответы.
Кстати, с трудом представляю, как русские будут объяснять своим детям все эти хитросплетения с защитой украинцев от украинцев, в которых украинские фашисты распинают украинских снегирей на глазах украинских рабов. Русские-то тут при чем?
Причина третья. «Дедушка, ты воевал?»
В те времена мы с Пшеком, возвращаясь из Израиля в Киев, неизменно говорили фразу «Как хорошо, что в Украине нет войны». Это была своего рода традиция — выйдя из терминала «B», не обращая внимания на назойливые предложения таксистов, остановиться, посмотреть на небо и сказать: «Как хорошо, что в Украине нет войны». Мы говорили это, свято веря, что на нашей родной земле война еще менее вероятна, чем восьмибальное землетрясение.
Это было до Тузлы и до падения польского лайнера, до Осетии, до Майдана и даже до грузинской Революции Роз, до бомбардировок Панкисси и до торжественного отключения газа Украине…
Это было до войны.
Мир был другим. Правда, в нем уже был русский коллега-журналист, кричавший на рынке на улице Яффо на мароканского еврея, раздельно и тщательно произнося русские слова: «Сколько! Стоит! Килограмм! КИЛОГРАММ! Да ты не понимаешь, что ли?! Русский учи!». А тот парнишка, кстати, понял как минимум слово «килограмм» и несколько растерянно повторял журналисту: «Шмона шкалим. Шмона шкалим» — восемь шекелей, восемь шекелей. Но вот русский коллега уж точно не понимал ни черта, требуя, чтобы все немедленно перестали выпендриваться и начали понимать русский.
Тогда он казался нам смешным. Странным, конечно, но больше смешным.
Двое других коллег из России, улучив возможность поговорить с Пшеком один на один, уговаривали его: «Ты же русский! Никакой ты не хохол, у тебя вон фамилия русская!». А он пытался им объяснить, что происхождение, фамилия, кровь, цвет волос и даже место рождения — не при чем. Что он украинец, а они — русские, и что разница между ними — огромная, и что это — прекрасно.
Тогда, вконец запутавшись, русские прибегли к последнему, железному и неоспоримому аргументу, который должен был враз объяснить Пшеку его «русскость»:
«Ну, вот если война», — сказал один из россиян, — «не дай Бог конечно, но если война между Россией и Украиной, — ты что, пойдешь против нас воевать?»
«Да в числе первых!» — выпалил Пшек. И уже тогда было понятно, что он не шутит.
«И что — застрелишь вот меня, например?» — проникновенно сказал русский, расправив плечи и жалобно посмотрев на Пшека.
«Застрелю», — грустно кивнул Пшек. — «Если будешь с оружием, застрелю».
Тогда они казались нам забавными. Русские братья
Пока не заходила речь о Голодоморе. О Крыме. О Советском Союзе с этим их вечным «Ну, зачем вы отделились, жили же хорошо все вместе «. Или об украинском языке: «Зачем он нужен вам, если вы все прекрасно по-русски говорите? Глупости все это, и язык этот ваш — искусственный». И вот тут закрадывалось подозрение, что они все-таки — враги. Помню, когда-то я даже стыдился таких мыслей. Думал, они так говорят по недомыслию, недовоспитанию, необразованности…
Разве может сейчас, в 21-м веке, в демократической Европе один народ быть врагом другому, причем — безо всякой войны, а просто так — по сути своей! И только со временем понял, что если человек способен без зазрения совести убеждать тебя, что твой язык, история, культура, страна и земля — не существуют, значит он и есть враг. И если таких людей набралось 80% целой страны, значит никакое это не братское государство.
Теперь, слушая голоса русских военных по настроенной на вражескую волну рации, я пытался представить, как они себя чувствуют на нашей земле, каждый час проверяя посты, в постоянной опасности быть убитыми… Кстати, за что они воюют? Интересно, как по ту сторону люди заставляют себя выходить в боевые выходы? Ради чего?
У нас в бате каждый может сформулировать свою причину воевать трехлетнему ребенку так, чтобы он понял. А у них?
Или вот Жорик. Жорик — грузин.
«Дэвушка, ви замужем?», — этот вопрос Жорик с беспокойством в голосе задает девушке из встречной машины, остановившись прямо на железнодорожном переезде.
Девушка, купившись на встревоженный тон, останавливается, высовываясь из окошка:
«Что? Что вы говорите?»
«Вы — замужем?»
Улыбается, махнув на него рукой, мол, «дурак!». Но настроение у нее явно поднялось.
Когда Жорику было 16, началась абхазская война.
«А что ездить вот так молча, скучным! Правда? Ра!» — говорит нам Жорик. И тут же притормаживает и, высунувшись в окно, проникновенного обращается к очередной симпатичной прохожей: «Дэвушка, ви не подскажите дарогу…» И дождавшись, когда она сделает шаг к машине, понизив голос, продолжает: «К вашему сэрдцу!». Эта тоже смеется. А Жорик еще раза три оборачивается ей вслед, рискуя врезаться во что-нибудь на своем старом боевом минивэне.
Русские убили его семью. А самого Жорика вместе со многими должны были расстрелять.
«Я воюю с 16 лет!», — говорит он. А я, обманутый его внешностью пятидесятилетнего горца, пытаюсь понять, в какую войну он умудрился ввязаться в СССР в 81-м. На самом деле Жорику всего 38.
«Знаешь, почему он так выглядит?» — спросил меня один из наших. — «А ты послушай его историю».
Они стреляли в затылок пленным и сбрасывали с моста. Жорик прыгнул раньше, чем грохнул выстрел. Его ранили уже в воде, но он выплыл и выжил. С тех пор он воюет с русскими, где только можно.
И возможности эти все не кончаются.
Я думаю, они и не кончатся. Ни для Жорика, ни для нас. Эта война Украины с Россией не просто не первая, и даже не просто не первая гибридная. Она — не последняя. И к этому нужно быть готовым. Всегда.
Вот поэтому есть четвертая причина пойти воевать за Украину.
…Это была крайняя улица небольшого шахтерского поселка. Пустырь за ней уже был «серой зоной». До передовых позиций русских отсюда всего-то полтора километра. Еще через пару километров — Горловка.
«Что надо?! — немолодой жилистый хозяин по ту сторону забора выглядел неприветливо.
«Силы специальных операций», — ответил я. — «Проверка паспортного режима»
«А нечего тут проверять!» — огрызнулся хозяин.
«Мы корректировщика ищем, так что нам зайти прийдется», — говорю извиняющимся тоном.
«А никуда вы не зайдете! Кто вы такие вообще! Проваливайте!»
Все точно, как в инструктаже. Так сказать, ситуация номер два. Открытая агрессия и отказ от сотрудничества.
«Все ясно», — говорю напарнику, — «Входим!»
И, взяв оружие наизготовку, мы решительно ступаем во двор. Хозяин мгновенно съеживается где-то у забора и больше не говорит ни слова. Быстро осматриваем двор и дом.
«Чисто!»
«Чисто!»
Тщательная проверка документов и телефона хозяина и его жены ничего не дают. Короткий опрос с расставленными, словно ловушки, контрольными вопросами подтверждает — хозяева, мягко говоря, не любят украинскую армию и все украинское, но это их единственный грех. Ничего не скрывают, звонки в телефонах не чистят, ведут себя не подозрительно. Просто за Путина они — и всё тут… Впрочем, взгляды в нашей стране — не преступление, и я чувствую себя неловко за бесцеремонный вход с оружием. Смотрю на деда, пытаясь понять, злится ли он. Но, что поразительно, я замечаю в его глазах куда больше дружелюбия, чем вначале.
«Пойдемте, ребята, вы еще погреб не осмотрели», — как-то по-приятельски тепло говорит он.
С чего бы это? Зубы заговаривает? Откуда дружелюбие?
Погреб почти стерильно чист. Аккуратный ряды банок с консервацией.
«Вот так и живем, ребятки», — разводит руками, — «ночью почти всегда тут прячемся».
«Ну, мы пойдем тогда», — говорю, — «Спасибо!»
«Да за что спасибо!», — отвечает, — «Заходите хоть каждый день. Надо, так надо! Что ж я, не понимаю, что ли!».
У меня невольно открывается рот от удивления. Из-за его поменявшегося настроения я даже чуть не начал перепроверять все по новой. И тут до меня дошло. Здесь просто привыкли уважать силу. И пока я вежливо просил меня пустить, он презрительно говорил: «Проваливайте!», а едва мы перестали с ним церемонится, он подумал, что мы не такие уж плохие ребята.
Когда через пару часов, проверив всю улицу, мы снова шли мимо его дома, хозяин, словно подтверждая мою догадку, вышел к калитке, и помахал нам, крикнув «Храни вас Бог!»… А ведь еще два часа назад он ненавидел нас за вежливую просьбу войти.
Я даже поймал себя на мысли, что если ввести в поселке комендантский час и вооруженные патрули, махавший нам у калитки мужик через полгодика наверняка начнет от всего сердца кричать «Слава Україні», а то и «Україна понад усе»…
На Донбассе немало таких — людей с русской моделью мышления. Русских. То есть, людей, которых слово «свобода» — непонятная абстракция, в то время, как «сила» — настоящая ценность.
Это значит, даже после окончания войны, разжечь её на Востоке можно будет еще не раз.
Понимаете, к чему я виду? Если мы расслабимся, и снова откроем объятья русским, свалив все на злого Путина, поссорившего братские народны, эта война будет не последней.
Мы слишком разные с русскими. Во многом — полярные.
Вот почему нам уготована участь Израиля, для которого постоянная боевая готовность — единственный способ выжить. Или, если вам больше нравится, Швейцарии, всегда готовой мобилизовать большую часть населения в течение нескольких суток. Нам нужна своя швейцарская гвардия. И знаете что? Никто не мешает создавать её прямо сейчас. И это — причина пойти воевать за Украину номер 4.
Причина четвертая. «Швейцарская гвардия»
Я сам себе швейцарский гвардеец. Я не служил в армии, не имел боевого опыта, не имел оружия, и в случае войны оказывался в лучшем случае просто мобилизованным новобранцем. А в худшем — гражданским в зоне боевых действий. Меня не устраивало ни то, ни другое. Я хотел быть способным защищать свою страну. Не фигурально, а буквально. И эта причина сыграла не последнюю роль.
Теперь у меня есть подготовка, боевой опыт, военная специальность, полный набор снаряжения и оружие. Да, боевое оружие, которое совершенно легально можно купить в Украине, чтобы там ни говорили те, кто страшно этого боится, потому что думает, что этого нет.
Вы не можете купить только пистолет и оружие с автоматическим режимом стрельбы.
При этом, когда готовили нас, огонь очередями нам просто-напросто запрещали, как бесполезный, кроме определенного, довольно узкого спектра ситуаций.
Я к тому, что иметь не просто охотничье, а боевое оружие дома можно абсолютно легально.
Вот почему, чем мечтать о швейцарской гвардии (подобие которой, может быть, когда-нибудь сможет организовать в нашей стране правительство), нужно просто идти воевать.
Воевать, возвращаться, легально приобретать оружие, держать это все в готовом состоянии и жить дальше, понимая теперь, как именно и в каком качестве будете защищать свою страну, если ситуация ухудшится.
«Видите, что вы наделали!» — говорит женщина лет пятидесяти, обводя рукой сплошь побитый осколками двор. — «Каждый день мины во двор падают!»
«Мы здесь при чем!» — искренне удивляюсь я, — «вы что не слышите, откуда летит? Из Горловки вас обстреливают!».
«Не знаю, ничего не знаю. А только без вас такого не было!»
«Разве ж мы начали?», — говорю.
«Не знаю, кто начал», — бурчит она.
«А кто кричал «Путин введи войска!», — спрашиваю.
Женщина стушевалась, словно она лично и кричала.
Мой напарник — известный антиквар из Львова — в разговор не вмешивался: его дикий акцент в русском явно пугал местных жителей.
«Послушайте», — продолжил я, — «мы же с вами учились в советской школе!»
«Да!» — она разом как-то даже приосанилась, мол, вот именно, наконец-то правильные вещи говорите!
«Так что же вы забыли значение слово «предательство»!»
Судя по её округлившимся глазам, как раз в эту секунду она вдруг вспомнила.
«Что нужно делать, когда на твою землю пришел враг?», — продолжаю, чувствуя себя армейским замполитом.
«Не знаю», — совсем сникла женщина, — «Не знаю ничего».
«Я бы пошел воевать», — вдруг тихо сказал мне её муж, оставшись с нами наедине, — «Только чем? Не голыми же руками. Вот был бы пулемет… Не лопатой же, в самом деле…».
«А вы к нам приходите», — говорю, — «пулемет мы вам найдем. Пойдете?».
Дед испугано взглянул мне в глаза, поняв, что ступил на тонкий лед. Пробормотав что-то невнятное, он быстро ретировался, оставив нас с напарником вдвоем.
Вот вам и причина номер четыре. Хочешь мира, готовься к войне — теперь эту латинскую пословицу нужно учить в первом классе.
Впрочем, самой интересной и неожиданной для меня была причина номер пять.
О том, что она существует, я узнал, уже прийдя служить в батальон.
На М. можно было положиться на все сто — то, что она никого не видела в тепловизор, означало лишь одно: никого там и в самом деле нет. Напрямую с их позиций мы тоже не видны. Вот почему шелест мин, пролетающих низко над нашими головами, сегодня почти совсем не тревожит — никто не может знать, что мы тут.
Я сам не понимаю, как я распознал ту самую мину. Возможно, моё подсознание еще не забыло, как звучала приближающаяся авиационная ракета когда-то давно в Газе. И хотя специфичное шуршание мины на свист ракеты совсем не похоже, кое-что общее все же есть: если звук словно зависает над тобой, постоянно усиливаясь, значит это — по твою душу.
«Вниз!», — крикнул я М., скатываясь в заранее примеченное углубление прямо здесь, на склоне. По-моему, я успел дернуть её за бронежилет. Не уверен. Так или иначе, М. оказалась в ложбинке почти одновременно со мной. Где-то в паре десятков метров шваркнул хриплый рык разрыва. Близко.
Под подошвами ботинок что-то громко захрустело. Мне кажется, мы с М. посмотрели вниз одновременно. Прямо под нашими ногами лежал невесть откуда взявшийся старый похоронный венок. Дурацкие нежно-розовые пластмассовые цветочки переплетенные с ветками искусственной хвои, обвитые черно-золотой траурной лентой. Кажется, на ней было написано «От друзей».
Синхронно мы подняли лица, посмотрев друг на друга. Я решил не произносить по поводу венка ни единого слова. Похоже, М. приняла точно такое же решение, потому что после секундной немой сцены мы оба молча вернулись на свои позиции на гребне холма.
Не скрою, выбросить этот венок из головы ту ночь оказалось не так просто. Особенно, когда, снова нырнув в ложбинку, мы сворачивались на нем в клубок, ожидая близкого разрыва мины. Но по-прежнему ни я, ни М. не комментировали зловещее соседство ни словом, ни даже взглядом. Слишком страшно пустить в свое сознание хотя бы толику суеверного ужаса. Нет никакого венка. Есть только четыре мины, аккуратно уложенные вдоль облюбованного нашей группой холма.
Это был первый, так сказать, персональный обстрел нас русскими. Именной. После того, как прошлой ночью мы вывели в серую зону корректировщиков, «популярность» нашей скромной разведгруппы явно росла.
Ответ на вопрос «почему» мы узнали через пару дней, прочитав о той ночи вот такие строчки из перехвата донесений российских войск:
«Район населенного пункта Горловка. Место временной дислокации 6-й отдельной танковой бригады накрыто однократным артиллерийским огнем высокой плотности и большой мощности,.»200» — 10, «300» — 29, уничтожено/повреждено 9 единиц бронетехники».
То есть, 29 русских военных теперь поедут домой на лечение, а еще десять, увы, в лечении больше не нуждаются в принципе. Ну, а главное, конечно, сами танки. 9 единиц — это немало! В сноске сообщалось, что пострадавшие в результате нашей вылазки танкисты были из Нижегородской области.
А вот теперь интересно, что вы скажете, если я сообщу вам, что это запоминающееся выступление нашей артиллерии стало возможным благодаря развед-группе, состоявшей из водителя, художника-оформителя, гида пешего туризма, учителя, продавца, мелкого предпринимателя и прочего люда, впервые взявшего в руки оружие полгода назад? Да, чуть не забыл — все это под командованием пенсионера. Звучит забавно, да? Но ведь, по сути, всё так и есть!
Это — ответ на вопросы, вроде «А какой толк от непрофессионалов?», «Чему можно научиться за пару месяцев?» и «А не лучше ли каждому заниматься своим делом?».
И да, это — пятая причина пойти воевать за Украину.
Причина пятая. «Большой секрет американских морпехов»
…Официальная часть по случаю окончания курса огневой подготовки оказалась на удивление торжественной. Наши инструкторы, любые сведения о которых мы обязались не разглашать сразу в нескольких расписках, выглядели более, чем довольными.
«За это время, — говорили они, — по уровню огневой подготовки вы смогли приблизиться к лучшим подразделениям профессионалов, при том, что в начале курса некоторые из вас не умели стрелять вообще!»
По рядам прошел ропот удивления. В том смысле, что вторая часть этой фразы была чистой правдой, и некоторые из нас в первый день занятий с двадцати пяти метров из автомата не попадали в мишень. А вот первая половина выглядела какой-то неприкрытой и бессмысленной попыткой подбодрить нас, и без того не очень-то унылых. Мы, конечно, старались и своих успехов не отрицали, но делать из себя детей, которых хвалят за первые шаги, словно они высадились на Луне, тоже позволять не собирались.
Возмущенные, мы даже не могли сосредоточиться на остальной части их речи, пока не договорились между собой подойти к инструкторами за объяснениями, как только прозвучит команда «разойдись».
«Скажите правду», — настаивал кто-то, — «нас не нужно перехваливать».
Инструктор, небольшого роста, коренастый, быстрый, как кошка профессиональный убийца, широко улыбнулся: «Вчера и позавчера вы успешно выполняли упражнения, которые в программе американских морских пехотинцев даются только в конце первого года службы. Стрельба по нескольким мишеням, стрельба огневых групп в движении, интуитивная стрельба в темноте — большинство воинских подразделений этому вообще не обучают. А вы — довольно хорошо освоили все это, и даже худшие из вас попадают в зачетную зону».
«Но как?» — спросил я. — «Как может быть, что в США морпехи тратят год на то, что мы тут освоили за пару недель?».
«Их инструкторы тратят слишком много времени на то, что орут на солдат», — отчеканил инструктор, —»А вам ничего не приходится повторять дважды».
Звучало лестно, но мы ждали пояснений.
«Вы — добровольцы», — сказал он, —»Вы знаете, зачем сюда пришли, и делаете всё, чтобы научиться. Я помню, в начале один из ваших, стреляя, допустил сразу четыре грубых ошибки. То есть, он делал неправильно почти все. Я объяснял ему эти ошибки, не особо рассчитывая, что он хотя бы запомнит их все, а не то, что исправит. Но он стал попадать в цель сразу же! Мы, если честно, на это и рассчитывали, согласившись вас тренировать. Добровольцы всегда могут намного больше, чем те, кто просто выбрал военную карьеру».
Так и звучит причина номер пять: добровольцы всегда могут больше.
То есть, если вы идете воевать, понимая зачем и за что (не важно, по повестке или личной инициативе) — вы сделаете больше, чем иные спецы.
Этот эпизод об огневой подготовке — лишь пример. И, конечно, любой профессионал может возразить, что наша стрелковая форма, набранная за короткое время, так же быстро потеряется, если прекратить постоянные тренировки. Что стрельба не только не единственный, но и не главный навык. Согласен.
Но поверьте, если бы вы видели наш экзамен, вы были бы впечатлены. Не помню точно, но по-моему на счет него я тоже давал какую-то там расписку… Так что, увы, оставлю его описание на откуп вашему воображению.
А сейчас скажу вот что.
Я много слышал историй об «аватарах».
Ну, вы понимаете о ком я. «Люди, управляющие синими телами». Солдаты-алкоголики. На передовой шутят, что следующие за «аватаром» стадии фронтового алкоголизма называются «беспилотник» (когда синее тело явно управляется уже откуда-то извне), и «воин света» (уровень духовного просветления, рождающий воображаемую способность отбить Дебальцево с одной лишь саперной лопаткой в руках).
Так вот, историй об изможденных постоянным пьянством украинских воинах, много. Как и рассказов о бездарных командирах, трусливых боевых товарищах, предательстве, продажности и так далее.
Но лично у меня все было иначе.
«Аватара» мы видели один раз километрах в тридцати от линии разграничения.
Он подошел на блок-посту спросить у нас пароль. Не помню точно, что было в тот день. Например, пароль «Антрацит» и отзыв «Артемовск». Так вот, он подходит на нетвердых ногах, и раньше, чем наш водитель успевает открыть рот, выпаливает: «Антрацит! Ой… Артемовск! Не-не, падажжи… Ты первый говори!». «Антрацит», — с улыбкой говорит водитель». Боец пытается произнести «Артемовск», но отрыжка предательски прерывает его на первом же слоге, и он просто показывает жестом, что можно ехать…
Что же касается нашего батальона, где каждый сделал все, не ожидая, пока все вопросы решат те, «кто должен этим заниматься», где участие в войне все воспринимали как личную инициативу, где бойцы даже об экипировке заботились сами, изыскивая средства и волонтерскую помощь, я и впрямь чувствовал себя там, словно в американской армии.
«Да с вашей амуницией хоть сейчас Горловку брать можно!» — присвистнул один из военных, когда мы впервые высадились на блок-посту у линии разграничения.
А еще, к примеру, у нас есть учитель истории, по внешности которого вы не то, что разведчиком его никогда не назовете, а и вообще не поверите, что знает, как держать в руках автомат.
И нет, он не сдаст зачет по физ-подготовке ни в «Альфу», ни в морскую пехоту. У него одышка, очки, и вечная растерянная улыбка на губах.
Но при всем при этом, он прострелит вам голову с пятидесяти метров раньше, чем вы его рассмотрите.
Потому что доброволец. Знает, куда пришел и зачем.
Или вот, когда мы потеряли двоих…
Сложно пересказать, каково это…
Кэмпфера я просто знал, как знаю всех наших. А с Грызом мы успели подружится. И я даже думал, какое же это везение найти нового друга в 35, который так близок тебе по взглядам и духу, словно он брат твой…
И с тем прощанием так по-дурацки вышло…
Он уезжал недели на три раньше меня. Я был в наряде, и потому смог выбежать проводить наших, когда все уже погрузились в автобусы. А Грыз увидел меня, выбежал, сказал, «Давай друже, чекатиму на тебе!» и обнял крепко так. А все ждут. И я подумал еще — прощаемся, как будто навсегда, а приеду же вот-вот.
А вышло — навсегда.
Он был в другой группе, в другом секторе. Так и не увиделись.
Я к тому, что невозможно передать, как тяжело это…
И с какой четкостью ты вдруг осознаешь, насколько всё серьезно. Что следующим можешь быть ты — уже сегодня ночью или завтра…
И знаете, что происходит в добровольческом отделении, когда гибнут побратимы? Когда каждый кожей чувствует, насколько близка смерть к каждому из них?
А происходит то, что после вопрос командира кто, не хочет идти в боевой выход, повисает гробовая тишина.
И потом начинаются долгие уговоры из разряда «Ты уже два раза ходил», «А кто дежурить будет», «В следующий раз ты — обязательно, а сейчас дай другим поехать».
Вопрос «кто хочет» командир в принципе не задает, как бессмысленный. Все хотят.
А знаете, как с этим у россиян? Да вот вам цитата из радиоперехвата на следующее утро после того, как наша артиллерия накрыла нижегородских танкистов:
«Район населенного пункта Горловка. Срочно, чрезвычайно важности, доклад уровня 3. Подразделения 6-й отдельной танковой бригады в состоянии «Ч» (временно недееспособны). Личный состав отказывается от обслуживания боевой техники и требует возвращения на место постоянной дислокации».
Ну, то есть, уже утром ребятам остро захотелось в Нижний Новгород.
Это для сравнения.
Декораторы, учителя и пенсионеры против кадровых российских военных.
Так лучше ли каждому заниматься своим делом, а не ездить воевать? Не лучше. Потому что война сегодня — такое же наше дело, как любое другое.
…По сигналу командира, мы остановились у крайнего дома. Быстро сошли с дороги, разбив окружающее пространство на секторы и присев на колено с оружием наготове. Сухо заклацали затворы автоматов — как бы мирно ни выглядел свет в окнах ближайшего дома, расслабляться нельзя. Каждый контролировал свой сектор с удвоенной настороженностью.
Неожиданно из ближайшего переулка показались две девушки лет двадцати. На обеих были легкие одежды ядовитых цветов. Ярко-желтого и малинового, по-моему. Они довольно громко говорили о своем, ели семечки и обратили внимание на ближайшего бойца, только оказавшись в нескольких метрах от него.
Замолчали. Нашли глазами остальных — десяток вооруженных до зубов камуфлированных фигур — сделали три шага молча… И продолжили беседу с того же места, где прервались, словно не заметили ничего необычного.
Их яркие блузки продолжали мерно покачиваться, проплывая мимо нас в своей параллельной реальности, где все еще существовали танцы, мальчики и поводы нарядиться на ночь глядя во что-то еще, кроме бронежилета.
Так выглядит главный признак затяжного конфликта, который я впервые увидел еще на Ближнем Востоке. Мирная жизнь, как деревце сквозь асфальт, прорастает сквозь военные реалии, сосуществуя в немыслимой близости со смертью так, будто её нет.
Я вспомнил палестинского таксиста, который с готовностью вез нас из гостиницы «туда, где танки», выезжая чуть ли не на линию огня, а потом, глядя из-за угла, как мы с Пшеком залегли за бордюром (потому что выстрелил танк), ловил наш взгляд и знаками показывал, что будет нас ждать и даст отличную скидку.
Я не хочу затяжного конфликта. Я насмотрелся на то, как они высасывают соки из страны и силы из её жителей. Насмотрелся в Израиле, Грузии, Сербии. Можете назвать это причиной номер шесть, если хотите. Я не хочу взрывов в украинских городах, как в Москве или Тель-Авиве. Это семь, если угодно. Я не хочу оплачивать эту войну вечно своими налогами. Это восемь. Я не верю в мирное урегулирование, а-ля пожали руки и разошлись. Это девять. И я верю в победу. Это, пожалуй, десять.
Конечно, глядя на две фотки Кэмпфера и Грыза… Евгения Бирюкова и Николая Гордийчука… Глядя на их фотки, я напоминаю себе, что ставка очень высока. Да, не помогут, ни посмертные почести, ни компенсации, каки мы бы они ни были — их близким ничто не восполнит эту утрату. И не дай Бог заплатить такую цену никому.
Вот только, если по-честному, то нет такого выбора между «погибнуть или жить долго и счастливо».
Есть выбор между сопротивлением и поражением всей страны. Между свободным будущим и повторением российской оккупации, которая практически не прекращается в разных своих форматах уже не одну сотню лет.
Есть только такой выбор.
Просто пока его делают другие, оплачивая нашу свободу своей кровью, можно жить далеко от фронта в иллюзии, что войны нет.
«А что, война разве не кончилась?» — спросила одна знакомая, увидев меня в военной форме накануне отъезда. Я сначала разозлился на нее. А потом подумал о том, что это говорит о качестве того заслона, который соорудили наши на востоке. Заслона, за которым можно жить в уверенности, что война уже кончилась…
А что касается всех тех «здравых аргументов», позволяющих и дальше сваливать эту войну на плечи других, то лично у меня, к примеру, таких «аргументов, чтобы не ходить» целых шесть. Их зовут Света, Лев, Натан, Лея, Илана и еще одному мы со Светкой имя пока не придумали. Каждый из них не то, что повод, а даже, вроде бы, обязанность сказать: «не мое это дело, я нужнее здесь».
Вот только у моих аргументов за то, чтобы пойти — точно такие же имена. Понимаете о чем я? Света, Лев, Натан, Лея, Илана и наш еще нерожденный пятый.
Ведь если чужие мне люди воюют, защищая моих близких, то почему же и я не должен внести свою лепту?
Кажется, только что я нечаянно сформулировал причину номер одиннадцать…
