Одноэтажное кирпичное здание на окраине Киева, затерявшееся в деревьях, — лаборатория Института зоологии. Несмотря на умиротворяющую атмосферу места, мы беседуем с Игорем Дзевериным о человеческой агрессии. Он биолог-эволюционист, изучает, как из поколения в поколение меняются признаки живых организмов, каковы причины, механизмы и скорость этих изменений.
Учёный начинает издалека. Берёт чистый листок бумаги и быстро рисует круг.
— Если задуматься, наш глаз устроен очень странным образом, — комментирует он набросок, а тем временем на бумаге появляются новые детали. — Есть зрачок, сетчатка со светочувствительными элементами. А дальше начинается самое интересное — нервы и сосуды сетчатки идут перед светочувствительными клетками, фактически заслоняя их от источника света. Абсурдная и бессмысленная структура! Но объяснить её несложно. У нашего дальнего предка, судя по всему, вместо глаз были фоторецепторы — светочувствительные клетки непосредственно под поверхностью прозрачной кожи. От них нервы, как и положено, шли к нервной системе. Но потом в ходе эволюции произошло изгибание всей нервной системы в трубку, и эти нервные пути оказались вывернутыми наружу. Хорошее доказательство эволюции. Специально такую конструкцию придумать невозможно. Она может появиться только путём переделки уже имеющейся. Это «костыли», как говорят компьютерщики, — небольшие изменения, необходимые, чтобы адаптировать какую-то готовую программу для работы в другой среде или для решения новых задач. Мы несём печати того образа жизни, который вели и палеозойские рыбы, и стегоцефалы.
— А что если бы не все эти костыли? — спрашиваю я.
— Мы бы жили в мелководьях. У нас бы было длинное вытянутое тело. Плавали бы мы медленно, за счёт волнообразных изгибов тела. Умели бы рыть, дышали бы с помощью жабр. Нервная система была бы в виде нервной трубки, как сейчас, но без головного мозга. Потому что думать при таком образе жизни не возникало бы необходимости. Был бы такой организм — внешне нечто среднее между червячком и рыбкой.
По описанию абсолютно безобидное существо. Ничего воинственного. А теперь — внимание, вопрос: какие космические силы приводят к тому, что люди воюют друг с другом? Эту тему мы и обсудили с эволюционистом Дзевериным.
Среди небиологов распространён стереотип о том, что все худшие черты человека — наследие нашей звериной природы. А все лучшие — специфически человеческие свойства. Но ведь история человечества знает много примеров агрессии, которые с биологией прямо не связаны: конфликты на почве расовой, половой, национальной принадлежности. К тому же человек имеет вполне конкретную эволюционную историю, унаследовал многое от обезьяны. А обезьяны — стадные животные, у них очень развита взаимопомощь, забота о младших членах стада. Кто-то ищет еду, кто-то следит за тем, чтобы не появились хищники или конкурирующие стада, кто-то воспитывает детей — кооперация неизбежна. Она тоже досталась человеку. Многие самые лучшие человеческие качества стали формироваться уже тогда, в обезьяньем стаде.
Зачатки агрессивности нужно искать в наших биологических корнях, но там же можно искать и истоки альтруизма. Более того, существует точка зрения, что альтруизм сам по себе — обратная сторона агрессивности. Мы склонны к альтруизму именно потому, что способны к радикально агрессивному поведению. Наши предки жили тесными группами, несомненно вели борьбу с другими группами, причём очень жестокую борьбу. Всё-таки они находились в достаточно опасных и непривлекательных условиях. Древний человек мыслил примерно так: я очень агрессивен, но для своего племени я добрый, своим я помогаю.
Некоторые рыбы одного вида могут сбиваться в огромные косяки без всякой агрессии, но и без особого взаимодействия. Плывут они вместе. Польза от этого, конечно, есть. Так они защищаются от хищников, так облегчается нерест. Но на этом всё. А там, где есть более высокий уровень поведенческой активности, элементарные основы интеллекта, встречается и агрессия. Например, стайное млекопитающее — волк. Волки могут нападать друг на друга. Но при этом у них выработалась серьёзная система подавления агрессии. Любые столкновения между ними ритуализированы. Срабатывают чёткие инстинкты подчинения и прекращения конфликта. Если во время драки волк понимает, что проигрывает, он тут же признаёт это, подставляя противнику самое уязвимое место — шею. Его конкуренту достаточно одного движения, чтобы прокусить яремную вену. После — смерть. Но волк практически никогда так не поступит. У них жесточайший запрет на убийство тех, кто принял позу подчинения.
У человека тоже есть инстинктивные запреты на убийство, но они очень слабы. Во-первых, потому что у нас вообще безусловные рефлексы весьма ослаблены, а во-вторых, потому что наши предки были животными всё же более тихими и мирными, чем волки, а главное — куда хуже вооружёнными. И судя по всему, не произошло интенсивного отбора на развитие нужных поведенческих реакций.
Для животных массовое уничтожение своего вида не характерно. В случае с человеком, считают исследователи, произошёл некий разрыв между развитием интеллекта, который позволяет создавать средства уничтожения, и очень слабой инстинктивной защитой от совершения убийства. Уровень блокировки агрессивного поведения остался на таком уровне, каким он был у обезьян, а возможности причинить друг другу вред многократно возросли.
Нигде не записано, что мы должны выбрать добро. Биологическая природа человека позволяет развиваться и в сторону альтруизма, и в сторону индивидуального или группового эгоизма. И очень многое зависит от выбора каждого из нас как разумного существа. Что мы выберем — вот это вопрос.
Слабые инстинктивные программы необходимо дополнять правильным интеллектуальным поведением. Фактически именно в этом и состоит наша эволюционная стратегия — замещать слабые от природы структуры и органы чем-то искусственным. Мы бегаем гораздо медленнее, чем любая антилопа, зато изобрели автомобиль, летать мы совсем не умеем, зато мы создали самолёты. Инстинкты у нас слабые и не позволяют блокировать агрессивное поведение — мы изобрели совесть.
По-настоящему морален не тот, кто не способен на агрессию, а тот, кто способен преодолеть её. И человек уже проделал огромный путь к гуманности и добрососедскому общежитию. Уровень жестокости в первобытном обществе был намного выше, чем в современном. Рабовладение уже не считается нормой, уровень заботы о старых людях стал выше. Для любого человека, даже в слаборазвитых странах, шансы выжить больше, чем 500 лет назад. Какие-то явно тоталитарные бесчеловечные режимы приходят к краху за несколько поколений максимум, тогда как в прошлом подобные им системы могли существовать сотни лет. Цивилизация постепенно вырабатывает ключики, позволяющие прекратить войны, но это очень и очень длительный процесс. И в нём возможны откаты назад. Но прогресс этики состоит в распространении принципов взаимопомощи на всё большую группу — на семью, на клан, на племя, на народ, на человечество, на другие виды.
Эволюция человека как вида затормозилась. И если не будет чудовищных катаклизмов, которые полностью разрушили бы цивилизацию, отбросив человечество к первобытному уровню, то она не возобновится. Ведь движущая сила эволюции — естественный отбор. А человеческая цивилизация делает всё, чтобы такого отбора не было. Сейчас идёт в первую очередь не отбор генов, а отбор мэмов (смыслов, символов. — Фокус). И эта мэметическая эволюция связана с биологией только тем, что биология создала мозг, способный осваивать новую информацию и перенимать те или иные поведенческие программы. Это не значит, что нам некуда развиваться, — наоборот, мы можем становиться честнее, добрее, лучше.
Человек — создание с хорошим мозгом и слабо развитыми, да ещё и конфликтующими между собой инстинктами. Вместо готовых инстинктов придумывать рациональные решения — это возможный путь. Тому, кто хорошо думает, наследственные сложные поведенческие стратегии, заложенные изначально на все случаи жизни, вообще не нужны.
