Революции, как известно, не происходят точно по расписанию. Вряд ли в мировой истории можно найти пример, как новая власть уже на следующий день после свержения старой объясняет народу четкий план действий на ближайшее время. Теоретически, конечно, это возможно — вспомним хотя бы знаменитый в свое время план Григория Явлинского о преобразовании СССР в страну победившего капитализма ровно за 500 дней с пошаговым расписанием действий на каждый день. Но, как гласит народная мудрость, гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
Один из самых глубоких таких оврагов, преодолеть который удается поначалу далеко не каждому, называется аномией. Термин этот ввел в научный оборот один из основателей социологии Эмиль Дюркгейм, житель страны, которая в XIX веке дала достаточно материала для того, чтобы изучить влияние революционных событий на жизнь страны. (Он и большевистский Октябрьский переворот в Петрограде застал, но пережил его только на восемь дней.)
При аномии, согласно Дюркгейму (уточнение необходимо, ибо определения этому явлению давал добрый десяток известных социологов, все более их усложняя), прежняя система ценностей в государстве уже разрушена, а новая еще не создана. В результате в такой стране складывается ситуация, когда сиюминутный жизненный опыт ее жителей противоречит общепринятым, хотя бы теоретически, в недавнем прошлом общественным нормам. И тогда определенная (бывает, что и большая) часть общества может посчитать, что в данный момент ей выгоднее не соблюдать общепринятые ранее правила.
Проще говоря, если для мелкого уголовника или алкоголика асоциальное поведение хотя бы в краткосрочной перспективе принесет больше благ, чем одобренное обществом, количество гопников и алкоголиков будет неотвратимо увеличиваться. При этом «благом» может быть даже возможность «выключиться» из общественных отношений. Мол, все равно ничего хорошего они не принесут.
Уход понарошку
Несмотря на научное происхождение термина, на самом деле он прост, конкретен и знаком буквально каждому жителю постсоветского пространства старше 30–35 лет.
Что такое аномия, испытали в начале девяностых годов на своей шкуре все жители бывшего СССР. Тогда вдруг оказалось, что почти все ценности, которые советская пропагандистская машина десятилетиями вбивала в головы сотням миллионов людей, являются ложными, а новые были сформулированы весьма невнятно. И бывшее «единое» советское общество разделилось на три части.
Первая — самая, пожалуй, большая часть — продолжала по привычке трудиться на заводах и фабриках, в колхозах и магазинах, думая лишь о том, как выжить в условиях обвального падения уровня жизни. Вторая — ушла в сферу действия Уголовного кодекса, при этом грань, за которой он начинал действовать, становилась все более размытой. А третья часть бывших советских граждан выбрала для себя «самый легкий» путь — пьянство и наркоманию.
Тут сказалась еще и исторически сложившаяся в позднем СССР ментальность советского человека, уверенного в том, что «родное государство» его не бросит. Отсюда и специфическая советская парадигма выживания, коренным образом отличавшаяся от западной, выросшей на основе протестантских ценностей. Если «хомо экономикус», потеряв в зарплате или доходах от бизнеса, пытался увеличить производительность труда или найти еще одну область применения своих усилий, то «хомо советикус» после 1992 года, когда его реальные доходы упали в сотни раз, просто махал рукой на все и начинал пить.
Причем это и не назовешь чистой тягой к саморазрушению. Просто homo soveticus был уверен, что «как-нибудь оно да будет». Например, прокормят жена, взрослые дети или даже пенсионеры-родители (да так оно часто и было). И уж совсем homo soveticus по одному праву рождения в СССР и представить себе не мог, что надо платить за приобретение жилья, образование и медицинское обслуживание.
Все мы родом из СССР
Несмотря на более чем два десятилетия, прошедших со времени развала СССР, следует признать, что эта ментальность у большинства жителей теперь уже постсоветского пространства осталась. Причем не только у тех, кто полжизни прожил «при Советах», но и у молодого поколения, у которого место спонсора-государства просто заняли спонсоры-родители. Въевшееся уже не только в личную, но и в родовую память социальное иждивенчество никуда не делось.
Но, с другой стороны, определенная часть вины за это лежит и на государстве, которое до сих пор ясно не объяснило своим гражданам, в какой системе координат они будут жить. И чем быстрее эта ясность наступит, тем меньше останется причин для появления новых эпидемий аномии.
