Несколько лет назад Интерпол обнародовал результаты обработки статистических данных о социальном статусе преступников. Как выяснили специалисты, процент тех, чье поведение противоречит нормам уголовного законодательства, не зависит от страны и социальной группы и везде одинаков, будь то бомжи или светские львы.
В сообщении, правда, не говорилось, что при этом преступников из низов почти всегда ждет наказание по всей строгости закона, тогда как дела представителей элиты не слишком часто доходят до суда. История преступлений отечественных аристократов — живой тому пример.
Фальшматери
Самым распространенным видом правонарушений русского дворянства на протяжении долгого времени оставались разного рода аферы с многократным залогом поместий и выдачей ничем не обеспеченных векселей. Однако всегда оставалась надежда спастись от кредиторов и выпутаться из, казалось бы, безнадежных долгов, получив богатое наследство. И потому представители даже самых богатых и титулованных семейств нередко пускались во все тяжкие, чтобы приблизить день получения наследства. Например, подлив состоятельному и зажившемуся на этом свете родственнику в чай что-нибудь вроде крысиного яда. Но на душегубство решались далеко не все, и главное действие начиналось уже после смерти наследодателя — истории вроде исчезновения или подделки завещаний потом годами обсуждались в светском обществе.
Так, в 1861 году произошло скандальное событие, имевшее долгое и еще более скандальное продолжение: граф Владимир Владимирович Мусин-Пушкин женился на своей давней любовнице Елизавете Бекман. Этот брак не мог не обеспокоить родственников графа. Мусин-Пушкин не отличался крепким здоровьем, и врачи полагали, что рассчитывать на долгую и счастливую жизнь ему не приходится. Однако на первых порах сильно не волновались: за многие годы сожительства с аристократом Бекман ни разу не беременела, а потому ввиду отсутствия прямого наследника брат Владимира Мусина-Пушкина Алексей думал, что сможет откупиться от невестки не слишком значительной суммой и получить все остальное наследство в свое единоличное распоряжение.
Однако вскоре, к ужасу родственников Мусина-Пушкина, новоявленная графиня стала рассказывать окружающим, что ждет ребенка. А некоторое время спустя она наняла в качестве прислуги беременную девицу, что еще больше насторожило родных графа. Чтобы обезопасить себя, они в мае 1862 года уговорили уже совершенно больного Владимира Мусина-Пушкина отправить жену на обследование на предмет беременности, признаков каковой врачи у нее не обнаружили. Тем не менее полгода спустя, 27 октября, граф посреди ночи разбудил прислугу и радостно объявил, что графиня благополучно родила дочь. Через несколько дней ребенка крестили и нарекли Александрой. И именно она пять лет спустя, когда Владимир Мусин-Пушкин скончался, стала основной наследницей его имущества и состояния.
Возмущению родственников покойного графа не было границ. Алексей Мусин-Пушкин подал в суд прошение, в котором требовал признать Александру незаконнорожденной и не имеющей никакого отношения к Мусиным-Пушкиным. Он доказывал, что матерью девочки была крестьянка Азаева, служившая у его снохи. А та, в свою очередь, дала показания, что графиня, заметив ее беременность, уговорила ее отдать ребенка. И еще рассказывала, что ее отправили в Москву, но с дороги вернули обратно и поселили в сенях, рядом с комнатой графини, где она родила и находилась безвыходно до тех пор, пока не оправилась после родов.
Обвиняемая в мошенничестве графиня на допросах сначала упорно держалась своей версии: ребенок — ее, родила его именно она. Правда, затем ненадолго изменила показания, заявив, что ребенка из Москвы привез муж и уговорил ее объявить младенца своим. Потом она вернулась к первоначальной версии и держалась ее на протяжении всего суда, который проходил в 1873 году. Графиню обвинили в подлоге акта о рождении ребенка, а крестьянку Азаеву и еще одну прислугу, Федосью Семенову,— в пособничестве преступлению. Одновременно граф Алексей Мусин-Пушкин выдвинул гражданский иск, который в суде поддерживал знаменитый адвокат Федор Плевако. Но все его красноречие на этом процессе расходовалось впустую.
Присяжные, по сути, воспринимали ситуацию так: с одной стороны — лощеный аристократ, который пытается увеличить свое и без того несметное богатство, с другой — сирота, которую он стремится обобрать. Кроме того, в случае признания вины подсудимых присяжным фактически пришлось бы отправить в тюрьму или ссылку трех женщин, и без того немало настрадавшихся и в жизни, и во время следствия. Так что вердикт не имел ни малейшего отношения ни к истине, ни к обстоятельствам дела. Всех обвиняемых оправдали, а в удовлетворении гражданского иска графу Мусину-Пушкину отказали.
Как водится, в связи с таким финалом истории с наследством Владимира Мусина-Пушкина у Елизаветы Бекман появилось немало подражательниц, старавшихся окольцевать престарелых или больных вельмож и закрепить свои права на наследство с помощью срочно появившегося ребенка. Все ее ошибки были учтены, и дамы, к примеру, строго соблюдали правила маскировки: подвязывали на животы подушки специальной формы, своевременно меняя их на другие, большего размера, а детей покупали у незнакомых женщин, пытавшихся отдать незаконнорожденных чад в приют. Одновременно они материально заинтересовывали врачей и акушеров, готовых в любое время дня и ночи подтвердить, что их пациентка лично выносила и родила наследника крупного состояния.
Братья-вымогатели
Куда более распространенным в Российской империи был другой тип преступлений — когда законного наследника всеми способами, вплоть до похищения или убийства, лишали возможности распоряжаться полученным имуществом. Таких преступлений насчитывалось десятки ежегодно, но власти вмешивались в подобные внутрисемейные дела лишь в крайних случаях, подобных тому, что описал в мемуарах полицейский офицер В. П. Селезнев.
"В начале весны 1871 года был я на ярмарке в м. Алферове, где остановился у полковника Аркадия Петровича Чебарева. Раз за обедом собралось у него очень много помещиков. Один из них передал ходившие упорные слухи о том, что дочь помещицы Марьи Старохацкой уже более двух лет как исчезла из дома и никто не знает, где она в настоящее время находится. Так как она богатая наследница еще бабушкиного достояния, то братья ее Иван и Петр будто бы спровадили ее неизвестно куда, а может быть, даже отправили на тот свет".
Подобное заявление полицейский чиновник не мог оставить без внимания.
"Госпожу Старохацкую я лично знал, она имела поместье в 5 тысяч десятин земли, слыла же женщиной, богатой наличными деньгами, и имела трех сыновей: Николая женатого и холостых Ивана и Петра. Кроме исчезнувшей дочери Екатерины у ней было еще две дочери замужем... Выслушав и сообразив все это, я немедленно поехал к г. Старохацкой. Через прислугу и жену управляющего я узнал, что никто в доме, даже сама мать, не знает, где ее дочь Екатерина, отсутствующая более двух лет, и что часто по этому поводу бывают истории и семейные неприятности между матерью и сыном Иваном. Не знали также об участи Екатерины ни брат Петр, ни сестра Вашна".
Получив согласие губернатора и прокурора, Селезнев взялся за дело.
"Прежде всего я постарался сблизиться с семьей управляющего имением г. Старохацкой. От жены его я узнал следующее: Екатерина Ивановна воспитывалась в Одесском институте благородных девиц: по наследству от бабки своей она, как любимица ее, получила на свое имя имение в Екатеринославском уезде в 3 тысячи десятин, в Одесском банке на ее имя были положены в 1848 году 50 тысяч рублей. Она очень хорошо окончила институт и приехала из Одессы веселая и здоровая и еще в течение двух лет была здорова, но затем стала болеть, начались с ней истерические припадки. Она часто жаловалась на ужасную жизнь в доме, на страшные угнетения со стороны братьев, Николая и Ивана, на то, что ее грабят, заставляют подписывать какие-то бумаги, а если она не соглашается подписывать, то выкручивают ей левую руку, до тех пор пока она не подпишет. Жаловаться никому она не могла, потому что братья никуда из дому ее не пускали и никого у себя не принимали. Наконец ее перевезли в Екатеринославское имение, где она прожила несколько месяцев совершенно одна, а потом и совсем исчезла. Молва гласила, что имение в Екатеринославском уезде было уже не Екатерины Ивановны, а братьев Николая и Ивана Старохацких, а также и деньги, находившиеся в Одесском банке и принадлежавшие Екатерине Ивановне, взяты братьями".
О результатах расследования сыщик доложил губернатору и прокурору. Однако главным результатом стало то, что братья Старохацкие забеспокоились и выдали себя.
"Как ни тайно было сообщено это дело прокурору, однако не успел он еще передать его следователю, как уже была задержана телеграмма от Николая Старохацкого к брату Ивану в Москву такого содержания: "Брат, устрой все хорошо; уже зашевелились". Вследствие этого немедленно отправился в Москву судебный следователь Погромов и там разыскал Екатерину Ивановну. Оказалось, что ее держали неотлучно в одной комнате, она не мылась и не одевалась; в волосах на голове развелось множество насекомых; она находилась почти в состоянии идиотизма. До этого же заточения она около 8 месяцев содержалась в сумасшедшем доме в Москве, но там больше не хотели ее держать, так как находили, что она вовсе не больна психически. Оба брата Старохацкие были арестованы и заключены в тюрьму: один в г. Новомосковске, а другой — в Верхнеднепровске".
Однако и в этом случае явным преступникам удалось уйти от наказания.
"Дело это,— вспоминал Селезнев,— продолжалось 6 лет. Каждый раз вызывали на суд, но иной раз совсем не было разбирательства, а иной раз при оправдательном вердикте присяжных прокуроры протестовали, и дело опять назначалось к слушанию. В 1876 году я был уже помощником Ростовского уездного исправника. Между тем дело их было назначено к разбору в том году на 5 ноября. По случаю войны с Турцией на это время был назначен по Высочайшему повелению призыв запасных нижних чинов, и меня на разбор дела начальство не пустило. Это был последний разбор означенного дела; на суде не было ни меня, ни судебного следователя Погромова, главных свидетелей. Многие свидетели переменили свое показание, и Старохацкие были оправданны; прокуратура больше не протестовала".
Князья-стяжатели
Война с Турцией положила конец делу Старохацких и послужила началом еще более громкого для своего времени дела князя Оболенского. Как рассказывал потом сам Дмитрий Дмитриевич Оболенский, он в начале турецкой кампании взялся за коммерческие операции исключительно из патриотических чувств и по просьбе давнего знакомого генерала Кауфмана. Все поставщики в связи с начавшейся войной взвинтили цены на поставляемые армии товары, включая продукт, считавшийся тогда главнейшим в солдатском снабжении,— сухари. Купцы требовали за мешок сухарей 4 руб. 50 коп., тогда как казна соглашалась платить на 2 руб. меньше. В результате сложилась ситуация, когда армия могла остаться без основного продукта питания.
И именно эту проблему князь собрался разрешить. Он взялся поставить войскам потребное количество сухарей по назначенной цене. Но беда заключалась в том, что собственных средств у Оболенского никогда не бывало — жил он за счет доходов с обширного имения супруги. Однако у него было громкое имя и должность шталмейстера при дворе Александра II. Будучи знатоком скаковых лошадей, князь прекрасно управлял царскими конюшнями и заслужил расположение императора, чем и воспользовался во время строительства железной дороги в Тульской губернии и провел ее линию по наивыгоднейшему для себя маршруту. На покровительство Александра II князь, видимо, надеялся и на этот раз.
Деньги на финансирование сухарного подряда князю готовы были предоставить многие банки, но все они хотели иметь солидное обеспечение кредита, какового у князя не было и быть не могло. В результате он воспользовался помощью Кронштадтского коммерческого банка, член правления которого Шеньян захотел участвовать в военных поставках. Правда, средств у банка тоже недоставало, и потому компаньоны задумали комбинацию, позволявшую им профинансировать свой проект.
В те времена каждому человеку, внесшему вклад в банк, выдавался вкладной билет — документ, где значились сумма вклада, срок его выплаты и полагавшиеся проценты. Поскольку вкладчик не мог до срока получить свой вклад обратно, появилась практика заклада вкладных билетов, то есть получения под них кредита. А временами, в случае большой нужды, вкладные билеты продавались желающим с существенной скидкой.
Никаких собственных крупных вкладов у Оболенского и Шеньяна в Кронштадтском коммерческом банке не было. Поэтому они решили, что банк будет выдавать князю вкладные билеты не под реальные деньги, а под его векселя — с обязательством выплатить деньги в указанный срок. О том, что из этого получилось, говорилось в обвинительном акте по делу Кронштадтского коммерческого банка:
"Князь Оболенский хорошо знал, что чрез Шеньяна он может свободно получать из банка вкладные билеты, а Шеньян надеялся, что князь Оболенский при своем титуле и общественном положении может очень выгодно обращать эти билеты в деньги, вследствие чего предложил немедленно князю Оболенскому на несколько сот тысяч билетов, прося достать под них денег. Первая пария билетов, на 500 000 р., была заложена князем Оболенским за 280 000 р., из которых 140 000 р. он взял себе для сухарного подряда, а остальные 140 000 р. передал Шеньяну, употребившему их на дела военного комиссионерства. Вслед за тем Шеньян вступил в сухарный подряд князя Оболенского и в компании с ним начал вести это дело. Первый подряд был взят у интендантства на 800 000 пудов по контракту, заключенному 28-го июня 1877 г., и был окончен в конце апреля 1878 г., а 13-го мая того же года Оболенский и Шеньян взяли уже второй подряд на 300 000 пудов. Со времени вступления Шеньяна в компаньоны князя Оболенского по сухарным подрядам правление банка начало выдавать вкладные билеты, нисколько не стесняясь никакими существующими правилами и нисколько не соображаясь с истинным положением дел банка".
Складывается впечатление, что и князя, и Шеньяна, и других членов правления банка охватила лихорадка, подобная золотой. Они хватались за разнообразные военные заказы, сулившие призрачную прибыль, и Оболенский неустанно носился по провинциальным банкам, продавая и закладывая вкладные билеты. Не закончив дела с интендантством, компаньоны взялись инвестировать добытые с помощью аферы деньги в строительство Боровичской железной дороги. При этом никто из них так и не удосужился сесть и подсчитать, во что обходится исполнение подрядов и сколько в итоге будет возвращено средств. А по данным следствия, результаты аферы с выпуском ничем не обеспеченных вкладных билетов оказались катастрофическими:
"Результатом такого отношения к делам банка со стороны правления была выдача Шеньяну и Оболенскому вкладных билетов на громадную сумму шести миллионов рублей, из которых ко дню закрытия банком своих операций осталось невозвращенных вкладных билетов на сумму 2 545 000 руб.".
Мало того, перед завершением операций правление банка использовало для погашения долгов по вкладным билетам средства вкладчиков, что действовавшим законодательством категорически воспрещалось. В итоге разоренными остались тысячи семей. Разорен был и князь, жаловавшийся потом, что из-за исполнения патриотического долга он лишился всего состояния, ввел жену в долги на 800 000 руб. и потерял доброе имя. Правда, не уйдя от сумы, Оболенский ушел от тюрьмы. Процесс по делу банка, начавшийся в 1883 году, оказался одним из самых скандальных в русской судебной истории. Адвокат — присяжный поверенный князь Урусов — разошелся настолько, что оскорбил обвинителя. Множество нареканий вызвало и ведение дела председательствующим суда. Но самой главной проблемой оказалось то, что присяжные не могли разобраться в хитросплетениях банковского законодательства, ведения учета в Кронштадтском коммерческом банке и были сбиты с толку речами о мошенничестве с одной стороны и рассказами о выполнении патриотического долга — с другой. Так что из хаоса и сумятицы суда князь вышел оправданным, правда с сильно подмоченной репутацией.
Впрочем, эта история нисколько не помешала князю несколько лет спустя пуститься в новые авантюры. На этот раз он занялся, казалось бы, именно тем, в чем разбирался лучше всего,— скаковыми лошадьми. В компании с отставным штабс-капитаном Александром Осиповичем Мордвиным-Шодро он начал издавать журнал "Конская охота", а также помогал новому приятелю создавать лучшую в стране скаковую конюшню. Занятие это требовало настолько значительных затрат, что даже средства весьма состоятельного Мордвина-Шодро истощились, и приятелям пришлось одалживать все большие и большие суммы. Дело, как обычно у Оболенского, велось с размахом и крайне бестолково. Свести расходы с доходами все было как-то недосуг, но князь, как писали после разразившегося скандала очевидцы, уверял компаньона, что благодаря связям в высших инстанциях он сможет повернуть дело так, что кредиторы получат по 10 копеек с каждого данного им рубля и еще будут радоваться такой удаче.
Однако кредиторы почему-то не радовались и под обеспечение возврата долгов арестовали самое ценное, что было у Мордвина-Шодро,— конюшню со всеми скакунами. Вот только ни у судебных исполнителей, ни у кредиторов пристойных мест для содержания породистых животных не нашлось. И князь Оболенский как бы между прочим предложил взять скакунов на ответственное хранение.
Деньги для возврата долгов так и не находились, и потому суд назначил день проведения аукциона по продаже лошадей. Однако у Оболенского их не оказалось. Он рассказывал, что часть из них отправил на скачки в Царское Село, а часть — в поместье, пастись на лугах. Но оказалось, что вместе с Мордвиным-Шодро он втайне от кредиторов уже распродал большую часть обитателей лучшей в стране конюшни — по 1,5 тыс. руб. за скакуна, которые ценились, как ныне ценятся спорткары.
В результате князь в 1895 году снова попал под суд — и снова вышел сухим из воды. С частью кредиторов компаньоны все-таки расплатились и представили дело так, будто вся история случилась из-за корыстолюбивого представителя одного из заимодавцев, из-за упорства которого русским так никогда и не удастся обогнать англичан в скаковом деле. Мордвина-Шодро и Оболенского присяжные оправдали.
Столь же благополучным оказался финал дела князя Бориса Николаевича Голицына, обвинявшегося в 1885 году в мошенничестве и растрате. Князь в середине 1870-х годов решил, как и многие состоятельные русские, подзаработать на железнодорожном буме и благодаря имени и связям нашел подходящую линию и компаньонов для ее проведения. Голицын вложил огромные средства в проект и, когда выяснилось, что строительства дороги не будет, оказался в долгах по уши — заложено было все его имущество вплоть до личных вещей.
Именно тогда князь Голицын и придумал две мошеннические схемы для получения денег. Знакомый ему купец Тургенев и управляющие княжескими поместьями искали простаков, желавших поступить на службу к князю. Об обширных имениях Голицыных в стране знали почти все, и из желающих получить доходное место выстраивались очереди. Однако в духе того времени князь объявлял соискателям, что они должны внести залог, из которого в случае их воровства на должности он мог бы произвести вычет. Все, кто мог собрать более или менее значительные средства, отправлялись добывать деньги. Кто влезал в долги, кто продавал дома и другое имущество. Назначенные суммы — от 1,5 тыс. до 3 тыс. руб.— доставлялись князю, и тот, взяв деньги, обещал сообщить о времени отправления к месту службы. Но никаких сообщений от Голицына не поступало, а все попытки вернуть деньги заканчивались ничем.
Кроме того, в 1884 году князь начал продавать свои паи в железной дороге, которую уже никто не стал бы строить. Причем покупателям, включая князя Шаховского, он обещал после окончания строительства высокооплачиваемый пост в правлении дороги.
Казалось бы, вина князя Голицына была очевидной и его ждала тюрьма. Но присяжные оправдали его и на этот раз. Возможно, потому, что непосредственно перед судом он где-то раздобыл деньги и вернул части пострадавших их залоги. Но скорее дело было в том, что обывателям было чертовски приятно вершить судьбу и помиловать князя с такой славной родословной. Да и как не помиловать, если он свой — русский. А единственным осужденным по великосветским мошенническим делам оказался жандармский полковник из рода французских маркизов Меранвиль-де-Сенклер.
Жандармы-крышеватели
История, в которой пострадал жандармский полковник, по сегодняшним меркам банальна. Меранвиль-де-Сенклер "крышевал" великосветский бордель, который содержал на Васильевском острове в Санкт-Петербурге его близкий (как утверждали современники, до последней степени интимности) друг — присяжный поверенный Аркадий Зеленко. Адвокатской практикой Зеленко почти не занимался, а брался с помощью все того же полковника проталкивать нужные решения в высших инстанциях. К примеру, собаки одного из одесских миллионеров загрызли соседского ребенка, и суд, несмотря на все усилия защиты и розданные взятки, приговорил купца к реальному тюремному заключению. Тогда за 50 тыс. руб. был нанят Зеленко — и купца неожиданно для всех помиловали.
Слава о больших возможностях адвоката распространилась по стране, и однажды к нему обратился Павел Попов, сын недавно скончавшегося богатейшего крымского землевладельца, отставного генерал-майора Василия Попова. Павел женился против воли отца, да еще и на дочери управляющего, которая нравилась самому старику. Так что в результате Павел был лишен средств и вычеркнут из завещания. Примирить отца и сына пытался авторитетнейший священнослужитель — отец Иоанн Кронштадтский. И старик, покаявшись в грехах, как будто простил сына, однако изменений в завещание не внес. Все его состояние досталось второму сыну — Юрию, который годами поправлял свое здоровье за границей. Юрий Попов дал брату только 10% отцовского состояния и взял расписку, что тот не станет требовать большего. И вот в 1895 году Павел решил с помощью Зеленко добиться пересмотра соглашения с братом.
Никаких юридических перспектив дело не имело, и потому адвокат решил идти иным путем. Он договорился с Павлом Поповым о том, что тот отдаст десятую часть добытых для него денег, а потом предложил Меранвилю как следует надавить на Юрия Попова, чтобы заставить его по-братски поделиться с братом. Естественно, за половину полученного от Павла гонорара.
Жандармский полковник выехал в Париж, где жил Юрий Попов, и провел соответствующую воспитательную работу.
"Юрий Попов,— говорилось в одном из описаний суда,— утверждал, что Меранвиль раньше всего явился к нему как лицо служебное. Юрий Попов знал, что Меранвиль состоит в ведомстве, которое шутить не любит и умеет творить свой суд быстро и бесповоротно. Меранвиль, по словам Юрия Попова, заявил, что он специально командирован генералом Рихтером — в то время управляющим канцелярией по подаче прошений, с тем чтобы убедить Юрия Попова полюбовно и дружески удовлетворить нравственно и юридически справедливые притязания брата Павла. Меранвиль заявил, что "в сферах" страшно недовольны тем, что брат так обидел брата, и Юрию, брату-обидчику, грозят имущественные и личные репрессии. Если брат Павел не будет немедленно компенсирован, то, возможно, имения будут конфискованы, а правительство потребует у союзно-дружественной державы выдачи брата-эксплуататора".
В итоге Юрий Попов согласился отдать Павлу 1,366 млн руб., из которых Меранвиль и Зеленко взяли себе 260 тыс. Однако, как только Юрий выяснил, что никакого официального поручения у полковника не было, он обратился к властям. На суде Зеленко оправдали, а Меранвиль получил ссылку в Западную Сибирь, откуда вскоре бежал за границу.
Ничего странного в этом приговоре не было. Жандармов в России не любили всегда, и по сравнению с ними содержатели борделей считались едва ли не приличными людьми. Обстоятельства дела и факты, как обычно, не играли на суде никакой роли. Ведь русский человек выбирает сердцем, душой, но разумом — никогда.
