Бойцы, которые год назад защищали аэропорт в Донецке, рассказали о том, что они думают об этих событиях сейчас и какие сны им снятся
Очередь на регистрацию в аэропорту. Люди с паспортами в руках, большие чемоданы. Здесь можно встретить кого угодно.
Военный летит в отпуск, стоит ровно и смотрит перед собой. Молодой электрик переговаривается в очереди с телевизионщиком — они только что познакомились. Студент, выигравший грант на стажировку за границей, звонит маме. Директор сети заправок нервно оглядывается — его жена вот-вот должна прийти.
Два года назад эти люди могли бы встретиться в любом аэропорту в похожих условиях. Год назад они встретились в донецком. Вместо чемоданов у них были рюкзаки со спальниками и автоматы, вместо приятного ожидания полёта — желание выстоять.
«Киборги — это легенда, придуманная людьми, чтобы им было во что верить»
Иван Трембовецкий, заместитель командира взвода 95-й отдельной аэромобильной бригады. До войны работал выпускающим редактором на телевидении. Два месяца защищал донецкий аэропорт. Вернулся из зоны АТО в марте 2015-го.
Я не считаю себя киборгом. Киборги — это легенда, которую придумали люди, чтобы им было во что верить. А потом и сами ребята подхватили эту легенду и начали считать себя сверхгероями. Почему-то никто не помнит, что до защиты донецкого аэропорта была ещё оборона луганского и краматорского — там ребята два с половиной месяца стояли в окружении. Я уже молчу о тех бойцах, которые брали Саур-Могилу и Степановку. В аэропорту было не страшнее, чем там.
На самом деле герои аэропорта — это водители и пулемётчики. Они в любое время по заминированной дороге, которая постоянно обстреливалась, возили воду и эвакуировали людей. Пулемётчики приезжали ранеными, но даже в таком состоянии, если не теряли сознание, работали дальше.
«Фигня всё это. Туда брали всех», — отвечаю я, когда мне рассказывают, что в донецкий аэропорт брали не всех желающих и нужно было пройти отбор. Я не рвался, не искал пули в лоб, просто решил, что поеду, куда скажет командир.
Иван Трембовецкий в старом терминале Донецкого аэропорта
Когда ты находишься в экстремальных условиях, главное не заниматься самоедством, настраиваться на хорошее и побольше шутить. Когда совсем «накрывает» — разговаривать об этом. Со мной в аэропорту служил Жора, мой друг. Мы ложились спать рядом и разговаривали о том, что нас беспокоило. Это помогало мне пережить гибель друзей. Нельзя оставлять такое в себе. Иначе загрызёшь себя совсем или сопьёшься.
Мой отец воевал в Афганистане. Когда я был в зоне АТО, он сказал мне: «Пойми, когда ты вернёшься, увидишь, что здесь ничего не изменилось. Нужно быть готовым к этому. Не думай только о крови и оружии, не принимай всё близко к сердцу. Ты сможешь вернуться к нормальной жизни, только если отпустишь это». Отец, кстати, никогда не рассказывал о том, что было в Афганистане. Хотел забыть.
Я адаптировался к мирной жизни довольно быстро. Я был готов к тому, что в Киеве люди по-прежнему веселятся, ходят на вечеринки. Не вижу в этом ничего плохого. Но как-то сразу после дембеля зашёл в клуб. Люди бухали, танцевали и кричали: «Слава Украине». Это меня покоробило. Неужели это и есть максимальное проявление патриотизма для них? Я ушёл оттуда. Понял, что мне ещё рано ходить в такие места. Так что хожу пока в пабы. Там всё душевно и по-настоящему.
Я вижу, что некоторым моим друзьям, которые не пошли служить, стыдно передо мной. Я их не осуждаю, но всегда прошу: не нужно рассказывать мне о причинах. Не нужно говорить: «Я бы пошёл в армию, но у меня семья и дети». У всех семья и дети. Я просто не хочу это слушать.
На войне я понял, что главное в жизни – это семья. Понимаю, что звучит банально, но это правда. Поэтому в декабре я женюсь. На однокласснице. Мы 19 лет не виделись, а во время войны я ей позвонил, спросил, как дела. Знаете, на войне вокруг тебя одни и те же мужские морды месяцами. Я-то эти морды люблю, но они надоедают.
Не сойти с ума Ивану помогали разговоры с друзьями
Когда в феврале курс доллара вырос до 30, я был в Дебальцево. И тут начались звонки от знакомых: «Боже мой! Ты видел? Курс уже 30!». Я отвечал: «Да хоть 650. Мне всё равно, у меня тут снаряды летают». Тогда я понял, что все эти вещи — курс доллара, политика — это не очень важно.
Некоторые ребята, которые вернулись из зоны АТО, говорят, что им снится война. Некоторые пьют. Я не ухожу в запой, и ничего плохого мне не снится. Я думаю, так происходит с людьми, которые зациклились на том, что пережили. Они не могут говорить ни о чём другом, и иногда у них бывает бешеный взгляд. Таким людям нужно просто выговориться. Причём не друзьям за столом, а психологу.
Я не понимаю ребят, которые сейчас говорят: «Мы были в донецком аэропорту, а теперь прошёл год и о нас все забыли». Они пошли родину защищать, а где её защищать — в аэропорту или нет — решает командование.
У нас в стране есть ветераны Чернобыля, афганцы. Разве о них кто-то вспоминает каждый день? Когда я вернулся, целую неделю все знакомые говорили: «Да ты красавчик», а потом началась обычная жизнь. В этом нет ничего страшного или несправедливого. Моя мама всегда говорит: «Бабы рожают, мужики служат». Так и должно быть.
«Выжить в аэропорту помогло то, что я смирился со своей смертью»
Сергей Галян, боец 95-й отдельной аэромобильной бригады. Студент факультета иностранной филологии. В Донецком аэропорту провёл девять дней. Вернулся из зоны АТО летом 2015 года.
Я вижу мир на гражданке через призму того, что увидел на войне. В каком-то фильме была фраза: «Во время войны проявляется все, на что способен человек». Так и есть.
Помню, как мы ехали в аэропорт – на бэтээрах в четыре часа ночи. За неделю до нас по этой же дороге и тоже на бэтээрах ехали другие ребята. В них попал танковый снаряд, и девять человек погибли. Я ехал и думал, что с нами может случиться то же самое. Ты едешь, и от тебя ничего не зависит. Просто ждёшь: пронесёт или не пронесёт.
Знаете, что помогло мне справиться со всеми ужасами аэропорта? Я принял как данность, что шансов остаться в живых у нас с ребятами нет. Смирился со своей смертью. Страх всё равно остался, но паники и ужаса не было. Сейчас это уже прошло, и я снова боюсь смерти. Это хорошо.
Мне всё равно, называют нас киборгами или нет. От этого ничего не меняется, это просто слово. Два моих товарища погибли в районе аэропорта. Слова не имеют значения.
Есть ребята, которые прошли испытания более страшные. Это те, кто был в котлах, и те, кто год провел на линии фронта без ротаций. Когда они возвращаются домой, им никто не помогает. Почему-то считается, что если человек вернулся с войны с руками и ногами, значит, с ним всё в порядке. В итоге люди спиваются или становятся агрессивными.
Сергей (слева) продолжает помогать ребятам, которые остались на войне
Когда я вернулся из зоны АТО, больше всего радовался скоростному интернету. Чему еще радоваться? Тому, что я потерял товарищей и теперь хожу на их могилы?
После войны я стал больше ценить жизнь и меньше доверять людям. Я видел куски разорванных тел моих товарищей и понимал, что их убил какой-то человек. Не важно, кто он — житель Донбасса или русский. Этот человек ещё год назад жил в моей или соседней стране и работал где-то охранником, а теперь творит такое.
Знаете, какое в нашей стране лучшее лекарство от посттравматического синдрома и депрессии? Необходимость выживать. Возвращаешься с войны, а у тебя нет ни денег, ни работы. Тут уже не до воспоминаний и самокопания.
Больше всего я хочу, чтобы война быстрее закончилась. Неважно, в каком формате — замораживание конфликта, новое Приднестровье. Всё равно. Пусть только закончится.
«Когда война закончится, буду заниматься смородиной на огороде возле дома»
Андрей Гречанов (Рахман), начальник отделения разведки 81-й десантно-штурмовой бригады. Профессиональный военный. Пробыл в Донецком аэропорту месяц, ещё четыре месяца — в плену. Освобождён 30 ноября.
Я ещё не осознаю, что вернулся домой. Мне кажется, это сон, и скоро я снова проснусь в камере. За четыре месяца в плену так случалось много раз.
В плену я всё время вспоминал одно стихотворение. Его герой — раненный солдат в бреду, которому кажется, что он в яблочном саду. Пытается дотянуться до яблока и не может. Когда просыпается, понимает, что это не яблоко, а лампочка, и он не в саду, а в больничной палате. Так и я каждый раз просыпался в своей одиночной камере.
Сейчас мне некогда даже присесть. Сплошные встречи с теми, кто снился мне по ночам в плену и на войне.
Я почти не могу спать. Но когда удаётся, снятся покойные и живые пацаны. Нельзя назвать эти сны кошмарами. Это какой-то стереотип из фильмов. На самом деле никому не снятся бои и крики: «Братан, прикрой меня!»
Что тяжелее — плен или аэропорт? Физически — аэропорт, психологически — плен. Когда ты в бою, рядом с тобой твои товарищи, и от тебя хоть что-то зависит. В плену от тебя вообще ничего не зависит. Плен — это самая страшная форма рабства.
В плену я думал о семье, о родных. Это было какими-то вспышками. Ты лежишь себе спокойно, а потом бац — вспомнил школу, армию или какой-то случай из детства. Думал, что буду делать, когда вернусь. Жил мыслью о своей жене, Тане.
Рахман считает, что не имеет права вернуться в мирную жизнь, пока война не закончится
В самом начале войны во время боя у меня возникали мысли: «Ну ведь и на той стороне всё-таки тоже люди». Потом этого уже не было. Я научился ценить жизнь, не только человеческую, вообще любую. Может быть, я даже стал добрее. Хотя цинизм появился.
В моей камере жила крыса, я её подкармливал хлебом и другой едой, которую мне давали. Потом наступили холода, и крыс в камере стало очень много. Они бегали по мне. Мне дали отраву, и я положил её на то место, куда раньше клал еду. И вдруг меня как по голове шандарахнуло мыслью: что же я наделал? Да, крысы доставляли мне неудобства, научились даже открывать ящики в столе, съели хлеб, который я там хранил, бегали по посуде. Но ведь крыс тоже сотворил Господь. А я их обманул и вместо еды положил отраву. Это предательство. По-другому и не скажешь.
Я знаю, что пройдёт время, и о ребятах, которые воевали, забудут. Я же не ребенок, я помню, что было с героями Второй мировой, с афганцами, с теми, кто воевал в Чечне.
Я не питаю иллюзий — скоро всё закончится: звонки, статьи, эфиры. У меня был знакомый десантник, который прошёл Чечню. После войны он пришёл устраиваться на работу, и всё шло хорошо, пока работодатель не заметил на ребре его ладони татуировку «За ВДВ». Риторика сразу поменялась, и ему просто сказали: «Свободен».
Мои ближайшие планы — подлечить глаз, отгулять отпуск, встретить Новый год в своём доме с женой. Потом снова поеду в часть к пацанам, вернусь на войну. Я без них уже не могу. Понимаю, что есть семья, дом, родственники, но я так сросся с пацанами, что даже когда ехал из плена, сначала заехал к ним. Они мне родные люди.
Когда война закончится, буду заниматься смородиной на огороде возле дома. Пока меня не было, часть кустов пропала. До войны я работал на двух-трёх работах одновременно — разнорабочим, охранником, подсобщиком. Дома появлялся раз в неделю. Когда вернусь с войны, будет то же самое. Надо же семью содержать.
Мечтаю стать археологом. Хочу копаться в земле, находить какие-то черепочки, деревяшечки. Хочу пойти заочно учиться на археолога.
«Когда я слышу «А мы вас на войну не отправляли», хочется въехать в морду»
Валерий Логинов, офицер 95-й отдельной аэромобильной бригады. До войны работал руководителем сети заправок ОККО в Житомирской области. Прошёл несколько ротаций в Донецком аэропорту. Вернулся из зоны АТО 25 ноября 2014 года.
В первый раз слово «киборг» я услышал в октябре прошлого года. Мы были в Песках, и журналисты, которые к нам приехали, сказали, что так называют защитников Донецкого аэропорта. Это слово не нашло во мне отклика. Мы же не роботы. Мы люди.
Было страшно. Иногда было очень страшно. Но всегда, когда что-то происходило, я просто действовал. Руки начинали дрожать потом. Когда над ухом свистит пуля, ты думаешь: это хорошо, что свистит. Значит, она не твоя.
У меня было два ранения, причём два дня подряд. Оба — осколками мины. Потом ребята смеялись и предлагали изменить мой позывной с Аскольда на Фартовый. Но я не хотел искушать судьбу, не хотел, чтобы было третье ранение. Поэтому так и остался Аскольдом.
Валерий Логинов уверен: его изменила не война, а равнодушие людей на гражданке
Когда вернулся с войны, было очень тяжело. Со мной происходило то, что называют посттравматическим синдромом. Говорят, что на пятом-шестом месяце после возвращения с войны у ребят ухудшается сон, начинают сниться кошмары. Это всё индивидуально. У меня кошмары то проходят, то снова возвращаются. Думаю, так будет всю жизнь. Я же ничего не забыл. Помню двух парней из моей роты, которые погибли. Одного из них звали, как моего сына, Артур. Когда он погиб, я закрывал его глаза. Ещё один парень, Серёжа Седлецкий, погиб, потому что прикрыл своим телом товарищей. Мы с ребятами каждый день смывали кровь с брони, на которой вывозили раненых из аэропорта. Как после этого не быть кошмарам? Война остаётся с тобой, как бы ты ни пытался отвлечься.
Помню свою первую ночь в мирной жизни. Была непривычная тишина, она пугала. Я привык спать под работу артиллерии. Когда залпы были с нашей стороны, спалось очень хорошо. Мы с товарищами знали, что мы вместе, целы, держим оборону. Если противник вёл огонь по нам и фундамент дрожал от взрывов снарядов, это тоже успокаивало. Значит, сепары ещё не подошли близко.
До войны я руководил сетью заправок ОККО в Житомирской области. Но после возвращения уволился. Не мог больше заниматься бизнесом. Были раненые ребята, которым нужна помощь, нужно было отстаивать их права. Я искал работу, на которой смогу заниматься этим. Сейчас прохожу испытательный срок в Госслужбе по делам ветеранов, участников войны и АТО. Может быть, когда-то вернусь в бизнес, но это случится не раньше, чем я пойму, что сделал всё для участников боевых действий.
После возвращения из зоны АТО Логинов занялся защитой прав бойцов
Меня изменила не война, а жизнь на гражданке. Я морально постарел. До возвращения я два месяца командовал людьми, принимал решения, от которых зависело — жизнь или смерть. Там были только два цвета — чёрный и белый. Все, кто был вокруг, — ребята, волонтёры, — они все были неравнодушными. Когда я вернулся в мирную жизнь, увидел много равнодушных людей. Многие живут так, как будто войны нет.
Один политик в начале мая сказал мне: «Валера, успокойся ты со своими ребятами. Сейчас другой тренд — выборы». Это было сразу после событий в Дебальцево. То есть мы ещё ребят не похоронили, а политики уже думают о другом. Это выбивает из колеи. Я хочу, чтобы о ребятах, которые погибли, и о тех, кто остался жив, помнили.
Приезжаю в госпиталь и вижу молодого парня в инвалидной коляске. Он парализован и даже не может пошевелить головой. Только скрипит глазами — и всё. Или другой парень. Он когда-то хотел быть плотником, у него были золотые руки, а теперь в его левой руке вообще нет мышц. Как можно забыть об этих людях, если они всегда перед глазами? Вот что значит для меня эта война. Это боль.
Я старею, когда сталкиваюсь с бюрократией, с необходимостью принести кучу бумажек, с тем, что в очередном ведомстве ребятам говорят: «А мы вас на войну не отправляли». Когда я слышу такое, хочется въехать в морду.
Был ли смысл в обороне аэропорта? Однозначно да. К маленькому отрезку фронта притягивалось большое количество вражеской пехоты, техники, артиллерии, внимания. Аэропорт взял на себя огонь, который мог распространиться по всей линии фронта. Причём там, где мы могли и не ждать. Линия фронта могла расшириться. Оборона аэропорта нужна была, чтобы этого не случилось.
«Самое страшное — находить и тут же терять хороших людей»
Руслан Оногда, водитель БТР 79-й отдельной аэромобильной бригады. До войны работал электриком. В аэропорту пробыл 10 суток. Продолжает службу.
Я пошёл на войну добровольцем, а когда срок службы закончился, подписал контракт — до окончания АТО. Как я мог уехать домой, если война продолжается? Жена, конечно, устроила скандал, но быстро успокоилась. Я уже полтора года здесь, она привыкла.
Я не рвался в аэропорт, но и не избегал этого. На войне ты не выбираешь боевые задачи. Делаешь то, что говорит командир. Я и сделал. Конечно, я знал, что там происходит, понимал, что могу не вернуться. Тем более что до этого я не участвовал в боевых действиях. Успокаивал себя тем, что всё плохое всегда происходит не со мной.
10 дней, которые мы были в аэропорту, я вообще ни о чём не думал. Концентрировался только на конкретных боевых задачах. Помню, как в старый терминал попал снаряд и вокруг нас все взрывалось. Мы готовились к эвакуации, потому что здание могло рухнуть от взрывов. Даже тогда я ни о чём не думал. Просто взял спальник и автомат, намочил балаклаву и натянул её на лицо, чтобы легче дышалось. О том, что могло произойти в те дни, я начал думать, только когда мы выехали из аэропорта.
Самое страшное, что было в аэропорту, — находить и тут же терять хороших людей. Никогда не забуду Богдана Здебского. Он был наводчиком в моём бэтээре, мы дружили, а потом в один момент его не стало. Были и другие парни, которых мы не вывезли живыми из аэропорта.
Не думаю, что я как-то изменился за время войны. Мне 32 года, я давно сформировался как личность, и нет ничего такого, что может меня изменить. Не считаю, что к киборгам нужно относиться как-то по-особенному. Все мы солдаты, и главная задача для нас — выжить. Поэтому мы и отстреливались, и держали оборону аэропорта. Просто хотели выжить.
Когда приезжаю в отпуск, друзья всегда расспрашивают про войну. Я отвечаю сдержанно: «Всё нормально» Не хочу об этом рассказывать. Зачем? Люди живут мирной жизнью — пусть себе и живут.
Первым делом после возвращения поеду во Львов, на могилу к Богдану. Его нет уже больше года, а я ни разу у него не был. Потом буду искать работу. Хочу сделать ремонт в своём доме, чтобы там была бильярдная комната для меня и зимний сад для жены.
Не думаю, что мне будет сложно привыкнуть к мирной жизни. Все эти депрессии и трудности адаптации придумывают те, кому нечем заняться на гражданке, и кто любит себя жалеть.
Не хочу зацикливаться на сложностях. Зачем? Нужно жить дальше. У меня есть жена, дети, есть много дел, которые только предстоит сделать. Это меня и поддерживает. Я счастливый человек.
