Аскольд – замкомандира роты 95-й отдельной аэромобильной бригады неделю назад вместе с другими бойцами вернулся из поселка Пески, который находится в километре от донецкого аэропорта.
Пески – стратегический пункт, откуда доставляется провизия и боеприпасы в донецкий аэропорт. Его в течение двух месяцев удерживали бойцы 95-й, 79-й, 93-й, 74-й бригады, а также бойцы «Альфы», полка специального назначения и «Правого сектора». Это именно их прозвали «киборгами».
Общаясь с Аскольдом, создается ощущение, что он мысленно все еще там, в Песках. В первые же минуты знакомства он показывает карту поселка и аэропорта в Google maps: «Вот тут мы потеряли Сережу», «А здесь у нас подбили танк», «А тут обстреляли ребят из «Правого сектора».
До войны кадровый военный с позывным Аскольд был директором представительства сети автозаправок. Но для него, кажется, это было в какой-то прошлой жизни. Там же осталось и его настоящее имя, которое он просит не публиковать.
- Донецкий аэропорт вот уже на протяжении нескольких месяцев остается самой «горячей точкой» АТО. Что сейчас там происходит?
- Сейчас была ротация. У людей, которые приехали, еще нет боевого опыта. В связи с этим возникают некоторые трудности при боевой работе.
- Это связано с тем, что в последние дни постоянно сообщают о погибших в аэропорту?
- Не обязательно. Но это один из факторов. Вообще основные потери происходят именно тогда, когда человек попадает на фронт. Он еще не умеет слушать воздух, не идентифицирует какую-то далекую угрозу выстрела, хлопка, не понимает, что это может быть минометная мина, и что вот сейчас будет взрыв. Из-за этого происходят банальные потери, связанные с тем, что люди не вжились в боевую обстановку.
Плюс с той стороны тоже не лохи работают. Там есть профи – не все, но есть. Сейчас со стороны сепаратистов воюют профессионально подготовленные подразделения специального назначения.
- Это российские военные или натренированные боевики?
- Вы никакого боевика за полгода не успеете так надрессировать. Это российские военные.
- Знаете, какие части РФ воюют против вас?
- Данных по воинским частям, которые дислоцированы там, у меня нет. К нам такая информация не поступает. Мы судим по характеру действий – так не могут стрелять вчерашние шахтеры, крестьяне или вчерашние учителя. Это профессионалы.
- Изменился ли характер ведения боевых действий?
- Во-первых, на терминал сейчас уже идут не волнами, когда вначале работала артиллерия, а мелкими подразделениями по 3-4 человека. Причем одновременно с этим происходит имитация движения со стороны передовых постов противника.
Если в вечернее время начинают засвечивать фонариками, стреляют по терминалу в каких-то определенных секторах. Они отвлекают внимание. И те люди, которые обороняют этот терминал, начинают, естественно, отвлекаться, смотрят, стреляют в ответ.
А в это время «тело» сидит с бесшумным оружием и с дистанции 50-100 метров «работает». Когда идет перестрелка, то услышать звук из бесшумного пистолета с глушителем практически невозможно. А для хорошего стрелка с 50 метров убить, имея «Стечкин» или «Винторез», легко.
- О чем говорит тот факт, что изменилась тактика ведения боя?
- Это говорит о том, что их силы тоже истощены. Они уже не кидают как раньше своих боевиков на убой.
- Как вы оцениваете потери боевиков?
- Ко дню рождения Путина, например, они людей не жалели. В боях в аэропорту сепаратисты гибли сотнями. По той информации, которая к нам доходит, они смогли вывезти оттуда 600 погибших, а остальных даже не смогли идентифицировать. С нашей стороны аэропорт прикрывала реактивная артиллерия.
- Месяц назад общались с Богемой из Правого сектора. Он так и не смог объяснить, зачем украинские военные держат аэропорт. Бойцы, которые находятся в Песках, говорят: «Это наш Сталинград». Но какой смысл и функциональность этих потерь? Или неважно, где все равно была бы подобная точка, как аэропорт?
- Смысл в удержании аэропорта есть, но до какого-то определенного предела. Продолжаться этот «Сталинград» до бесконечности не может. И жизни людей мы тратить на том терминале тоже не можем. Я думаю, что наше командование держит его как некую стратегическую точку, что, вот, смотрите, мы практически в Донецке, мы ее удерживаем.
Если это чисто политический ход, то он не стоит человеческих жизней. С точки зрения военного значения, то можно говорить о том, что этот Донецкий аэропорт и Пески являются флангом, нависающим над Волновахской группировкой противника. Если они начнут наступление в обход Мариуполя, то мы можем ударить во фланг. Тогда да, это имеет значение.
Мое четкое убеждение в том, что ни за какую политику, за политические какие-то превосходства на переговорах платить человеческими жизнями не имеет смысла. Если бы мы действительно обменяли аэропорт, к примеру, на Новоазовск, тогда это имело бы какой-то смысл.
Но, насколько я понимаю, эти переговоры дошли до какой-то точки и были заморожены, или просто прекращены из-за каких-то своих внутренних подковерных течений. И смысла я тогда в этом не вижу, действительно.
- Вы сказали, что изменился характер наступления на аэропорт, и это значит, что у них тоже заканчиваются силы. Какие у вас прогнозы? Прогнозируют, что конфликт будет, скорее всего, в замороженном состоянии до весны, а весной начнется с новой силой.
- Когда гражданские говорят про «замороженный» конфликт, это представляется им как утка, которая лежит в холодильнике и ее можно вытащить и разморозить. Во время таких «заморозок», как и во время так называемых перемирий, гибли ребята. Они и будут гибнуть.
- Вы перемирия вообще не почувствовали?
- Я в перемирие не верю вообще как таковое, потому что мы прекрасно понимаем, что во время перемирия иногда даже убивают чаще, чем во время войны. Наши ребята не ведут огонь, но при этом попадают в засаду, кого-то обстреливают, кого-то убивают.
- Но вы имеете право на ответный огонь или вы должны каждый раз запрашивать разрешение?
- Если в мое расположение прилетает мина с той стороны, и цель находится в пределах досягаемости оружия моего подразделения, то, естественно, эта цель будет уничтожаться всеми доступными мне как командиру средствами. Вот и все.
- Больше всего наших бойцов мы теряем в самом аэропорту или по дороге туда? Расскажите про эту «дорогу жизни».
- Она – и «дорога жизни», и «дорога смерти». Взлетная полоса, особенно подступы к терминалу, усеяны разбитой уничтоженной техникой, сгоревшими танками, БТРами.
Особенно ожесточенные бои были, когда мы приехали. У сепаров был такой танк, который мы прозвали «железный у*бан», на нем ездил профессиональный экипаж.
От их рук на наших глазах погибло несколько танковых экипажей, ребята просто сгорели. Бывало такое, что после уничтожения нашего танка, мы доставали двух сгоревших танкистов, и одна нога лежала рядом с танком, и никто не знал даже, чья она. Такое забыть невозможно. Для техники – это однозначно «дорога смерти». Потому что после каждого выезда приходится отправлять машины на ремонт.
- Какова судьба этого «железного у*бана»?
- Наши его все-таки спалили.
- Сколько у вас было поездок в аэропорт?
- Мы ездили через сутки-двое. Бывало каждый день, в зависимости от обстоятельств. Если на терминале появлялся раненый, который требовал эвакуации, но мог еще ждать, его старались эвакуировать в темное время суток.
Если это был тяжелораненый, то командование старалось все-таки договориться с вывозом. Но все равно, как бы боевики не обещали, что они стрелять не будут, они стреляли.
- А с ними ведутся какие-то переговоры? Говорят, что, по крайней мере, они пытаются выходить на какие-то контакты, прослушивают рации. Рассказывают, что они выходят на наши частоты и пытаются вести переговоры. Было такое?
- Контакты есть между полевыми командирами и командованием сектора. Мы к этим переговорам не имеем никакого отношения. Они нас слушают – это правда. Мы долгое время слушали их частоты, но потом один из наших бойцов, видимо, в состоянии эмоционального подъема ворвался к ним в эфир.
А до этого мы слушали постоянно и получали информацию, где какие точки огневые, их позывные, планы. У них много лизоблюдов среди командного состава. Вот Моторолла один раз выехал на огневую точку, которую мы в этот момент обстреливали. А в это время один из командиров местных отрядов, подчиненный, начинает выходить на связь с той огневой точкой, называет позывной, говорит: «А как там Моторолла поживает, жив ли он, здоров?».
Понимая, в какой точке находится Моторолла, мы туда вызвали нашу артиллерию. Тут наши артиллеристы слегка разогрелись, подключилась вторая минометная батарея, артиллерия вышестоящего штаба слегка постреляла. Сделали им жару.
То есть, это было одно из преимуществ. После того как «спалили» эти радиочастоты, что мы слушаем, мы потеряли источник информации. Они переключились на другую частоту. Те, кого мы слушали, – это подразделение сформированы из местных. А у профессионалов, по крайней мере на нашем участке, – засекреченные частоты.
- То, что наши военные стреляют в сторону Донецка, попадают в жилые дома, насколько это соответствует действительности?
- Между группировками «Восток» и «Оплот» и казацкой группировкой – очень горячие отношения. Они периодически стреляют друг по другу. И у нас неоднократно были моменты, когда нам запрещали вести огонь. Но при этом мы слышали канонаду, которая звучала в самом Донецке.
Я четко понимаю, что если у меня летит со стороны затылка – это стреляют наши, а то, что прилетает оттуда сюда – это их. Но когда взрывы где-то на расстоянии, то мы делаем вывод, что идут конкретные бои между сепаратистскими подразделениями.
- За сферы влияния?
- Да. Они «доят» предприятия, как хотят. Они поделили между собой все, что только могут.
- Возможен ли такой вариант, что когда наша артиллерия бьет по сепарам, снаряды недолетают или перелетают?
- Отклонение влево-вправо может быть. Но по дальности – ошибиться невозможно. Но все это подается в их СМИ так, вроде мы оккупанты, мы стреляем. Их каналы – как местные, так и российские – показывают те районы, в которых идут боевые действия. Причем там сепары откровенно ставят самоходки между домами или в парковой зоне за домами. Вот в эти огневые точки мы и бьем. Но в город за пределы той зоны, где идет бой, мы не стреляем.
- Расскажите от поселка Пески, где сейчас находятся части нашей армии, что-то еще осталось? Там еще живут жители?
- Есть ночи, когда ничто не горит, а бывало, за ночь сгорели сразу три дома. Да, там есть еще люди, может полторы сотни на все Пески. Поселок до войны был очень большим – несколько тысяч человек. Там была своя школа. А сейчас один ребенок.
- Насчет роли добровольцев. Там же вместе с 95-й бригадой были добровольцы из «Правого сектора», из ДУКа. Как вы взаимодействовали?
- На уровне командиров подразделений взаимодействие налаживается сразу. Потому что мы сидим с ними в одном окопе. И взаимодействие просто жизненно необходимо.
Вы знаете, у нас как-то был случай, когда взрывной волной сбросило трех добровольцев «Правого сектора» с БТР. Один из них все-таки добрался до своих позиций, остался жив, а двое других были ранены – один в голову, другой в живот.
И когда через полтора месяца после этого боя была зачистка той территории, где находились сепары, нашли трупы этих ребят – одного удушили проволокой, а второй был сожжен заживо. Вот такое простить невозможно.
- Какие были потери за те месяцы, которые вы там находились?
- У 95-ой – двое погибших – Сергей Сидлецкий, «Гризли», и был еще Артур Силко, «Наводчик». Сергей по дороге в аэропорт, а Артур – в Песках. Он просто не успел сориентироваться, не мог даже услышать миномет, потому что находился в это время в БТРе.
- До того, как мы начали интервью, вы говорили кому-то по телефону: «Ты должен поехать рассказать про ребят». Почему вы считаете, что нужно говорить о «киборгах», которые в донецком аэропорту?
- Потому что они – не киборги, они, прежде всего, люди. Ценою их жизней, их болью, ранениями, увечьями мы держим донецкий аэропорт. Если в этом есть смысл, они должны понимать какой. Если это происходит бесцельно, ради того, чтобы удержать, ради чьих-то пагонов и гордости, то это одно. Нужно понимать цель.
Общество должно задавать конструктивные вопросы: «На кой он сдался вообще, тот аэропорт?»
- Но вы же сами нам назвали несколько вариантов ответов на вопрос – зачем нам аэропорт?
- Я так же, как и все остальные, хотел бы получить конкретный ответ, а не гадать. Понимаете, там все фактически висит на волоске, на этой «дороге жизни». Если она будет обрезана, то обрежутся сотни молодых человеческих жизней. А, памятуя об Иловайске, я не хотел бы, чтобы такая история повторилась снова.
- Вы об этом говорите, потому что есть такая вероятность, что аэропорт станет котлом?
- Вспомните история с 32-м блокпостом, который был оторван на километр. Его удержание не имело никакого стратегического значения, но при этом та дорога, которая проходила в простреливаемой зоне, унесла десятки человеческих жизней.
- Вы считаете, что есть предпосылки считать, что ситуация может повториться с донецким аэропортом?
- Как военный человек я просто не имею права говорить о каких-то предпосылках. Нам сказали вгрызться в объект, мы вгрызаемся, мы его защищаем. Я говорю про опасения, про свои внутренние человеческие переживания и переживания за тех ребят, которые там сейчас.
Потому что вы должны понимать, что они делают это не ради орденов, медалей, не ради каких-то лиц у власти, а именно потому, что считают, что это нужно Украине.
- Каким образом отбирают тех, кого отправляют в аэропорт?
- Это ребята из разных воинских частей, разных подразделений, в том числе добровольческих батальонов. Туда едут те бойцы, которые могут и хотят. Это их добровольное решение.
- Сейчас много говорят о посттравматическом синдроме наших военных. Скажите, вы его чувствуете?
- Конечно, как и все остальные ребята. На войне постоянно работают радиостанции. Ты слышишь, как все время стреляют.
Весь твой интеллект работает на то, чтобы держать все под контролем каждую минуту - ведь ты несешь ответственность не только за себя, но и за ребят. Сутки как в аэропорту, так в Песках – это сплошное кино. Можно спать урывками по пару минут, в лучшем случае - по пару часов. Ночей спокойных не было вообще. Это все на подспудном уровне откладывается. Мы не можем нормально спать. Кошмары сняться постоянно.
