Это интервью появилось совершенно случайно. Моя однокурсница попросила меня найти кого-то из бойцов АТО: её группе дали задание записать беседу с участником боевых действий и расспросить о Майдане и о войне. Первым делом я вспомнил о «Процессе», настоящего имени которого тогда я не знал. Хотя мы почти ровесники, осенью 2014 года он какое-то время был моим взводным в одном из добробатов, о котором пойдёт речь ниже. Я знал, что сейчас он служит в «Азове», но ещё пару дней должен пробыть в Киеве на ротации. «Процесс» нашёлся довольно быстро, и мы с однокурсницей не пожалели об этом. Под его словами могли бы подписаться многие из ребят, которые шли добровольцами три года назад, что называется, с университетской скамьи. Прежде чем пройдёт лет 50, и это интервью откопают в архиве будущие историки, которые, может быть, и поймут контекст, но вряд ли оценят этот настрой и чёрный юмор, мне кажется справедливым предоставить его на суд читателей уже сейчас. Знакомьтесь: «Процесс».
— Расскажи о себе вкратце.
— Моё полное имя — Федосюк Арсений Николаевич. Я родился 8 марта 1993 года в Белой Церкви. Мать была учителем, отца не было с самого детства, и никакой информации о нём я не имел. Жили вместе с бабушкой и дедушкой. Бабушка по профессии была бухгалтер, а дедушка — военный. Получилось так, что моей матери приходилось подрабатывать дома и, чтобы не терять времени, она сажала меня возле себя во время занятий, поэтому к трём годам я уже научился читать, писать и считать. Так что меня решили в садик не отдавать, дабы не портить таланты, и в пять лет отправили сразу в школу. Тогда я очень жалел, что мне пришлось пропустить чудесную пору садика, но в принципе то, что я рано пошёл в школу, позитивно сказалось на моей жизни.
Некоторые патриотические чувства у меня возникли, наверное, ещё в восьмом классе школы (точнее, лицея, куда я перешёл после седьмого класса) — тогда у меня была очень хорошая учительница по истории. Она просто давала нам информацию, но во мне эта информация вызвала какие-то просто ужасающие патриотические чувства, может быть, даже ненависть. Я понял одну вещь: испокон веков, ещё, наверное, с двенадцатого столетия мы постоянно воюем с Россией. Мы воевали с Московским княжеством, затем с Московским царством, воевали с Российской империей, с Советским Союзом… И тогда, в восьмом классе, мой неокрепший мозг никак не мог понять: почему мы постоянно с ними воюем и никак не можем победить? С этого и начался мой путь как националиста. Слово «патриот» мне как-то не импонирует.
Школу я закончил в пятнадцать лет, решил выбрать специальность историка. Точнее, судьба сама сделала за меня этот выбор, потому как планировал я поступать на право и прошёл везде, кроме Киево-Могилянской академии, а туда поступил только на исторический. Я рассудил, что уровень НАУКМА значительно выше, чем у других вузов, поэтому решил приобщиться к «прадавнім традиціям української освіти» и пошёл всё-таки в Могилянку, о чём сейчас не жалею. В 2008 году я поступил в НАУКМА, проучился там до 2014 года, закончил бакалаврат. Закончить магистратуру не успел, поскольку этому помешали революционные события и война.
— Переходя к событиям Майдана: что ты думал о первых студенческих протестах, принимал ли участие?
— Я люблю вообще любые «движухи», ещё с 2008 года старался участвовать в таких событиях, чем бы это не грозило. На Майдан я пришёл с самого начала, на третий или на четвёртый день. Там я увидел толпы танцующих людей, половина из которых мне показалась подвыпившими, а вторая — как будто только собиралась выпить. Это меня не вдохновило, но это было хоть какое-то движение. Помню, как тогда в разговоре с другом я сказал, что если Янукович не подпишет Соглашение об ассоциации, то это всё закончится очень-очень плохо, хотя тогда не рассчитывал, что настолько плохо. Когда был разгон студентов, мы уехали примерно за два часа до этого, и узнали обо всём уже тогда, когда приехали в общежитие. Эта новость нас шокировала, хотя, в общем-то, в этом не было ничего странного, так как в тот день мы заметили, что на Майдане уже начинают паковать аппаратуру и убирать сцену. Мы спрашивали у людей, зачем они это делают, и получили ответ, что её нужно как-то переоборудовать, почистить и т.д. И ещё они ответили, что всё это принадлежит «5 каналу». Так что было понятно, какие люди за этим стояли, и потом мы уже поняли, почему события сложились именно так. Вообще в тот день все ожидали разгона, но не думали, что он будет настолько жестоким.
Разгон мы пропустили. Нам было ужасно горько и обидно, ведь нам тогда казалось, что это такое событие, которое случается только раз в жизни. Поэтому мы действительно огорчились, что тогда не оказались в эпицентре событий. На следующий день утром мы поехали на Михайловскую площадь. Когда мы приехали, там было порядка десяти людей, и парил то в одну, то в другую сторону Дмитрий Корчинский, у которого очень смешно развевались усы на ветру. Я решил подойти и пожать ему руку, потому что ещё с детства уважал этого человека, поначалу, наверное, даже не за его политические взгляды, а за его прекрасные усы. Я пожал ему руку, и у нас состоялась довольно натянутая беседа: он, как человек немного параноидальный, подумал, что это какая-то «подстава», тогда мы не стали морочить ему голову и ушли.
Буквально в следующие несколько часов на Михайловскую площадь начали сходиться люди, и где-то к обеду вся площадь была заполнена. Уже видно было, что люди хотят действия, но как именно действовать — они не знали. К нам постоянно подходили разные парни и предлагали кинуть «коктейль Молотова», предлагали хоть сейчас пойти штурмовать ближайшее отделение милиции, много было разных людей, но им не хватало единого лидера. Поэтому сразу было ясно, что всё это обречено на провал.
Тем не менее, 1 декабря мы пошли на Банковую и пытались нашими небольшими силами штурмовать Администрацию Президента. Конечно, тогда в моём наивном представлении это был действительно грандиозный штурм, что-то на уровне битв Второй мировой. Я был уверен, что уже с утра мы будем пить кофе и курить в Администрации Президента. Но этого не случилось, и мне пришлось удовлетвориться батоном и палкой колбасы, найденными в разломанной будке охранника возле АП. Просидели мы там, наверное, до самого вечера; пару раз пришлось получить по голове дубинкой и подышать слезоточивым газом. Но, тем не менее, без каких-либо серьёзных травм и происшествий. После этого у меня появился ужаснейший, просто неимоверный осадок. Я приехал домой и понял, что у меня после этого что-то внутри поменялось, и так, как я жил раньше, я жить не смогу: появился какой-то азарт, какая-то тяга к опасности. Не знаю, как это назвать — как будто какая-то искра зажглась внутри. И после этого мысль, что нам нужно штурмовать Администрацию Президента, живёт во мне уже, получается, третий год, и всё никак не могу с ней совладать. Но во мне всё-таки зреет надежда, что когда-нибудь это случится. Этой надеждой, в общем-то, сейчас и живу.
После Администрации Президента следующая «движуха», в которой мы принимали участие, по крайней мере, самая массовая и грандиозная — это была улица Грушевского. Там я в первый раз увидел, как ярко и красочно горят «коктейли Молотова» и как красочно горят люди, подожжённые «коктейлем Молотова». И у меня как-то сдвинулся порог моральных ценностей. Потому что моя семья была очень добропорядочная, и моё воспитание никак не предполагало таких действий, которые содержат чистую агрессию и ничего больше. То есть даже если на Майдане в замесах с «Беркутом» мне приходилось бить людей, то мне как-то совестно было за это. Я понимал, что так надо, что по-другому никак, но всё равно мучила совесть, и приходилось потом долго идти с собой на компромиссы и т.п. И после Грушевского эта черта моего характера пропала окончательно.
Наверное, самое красочное, что со мной случалось, произошло 18 февраля 2014 года. Тогда мы приехали на Майдан около пяти вечера, по всем телеканалам показывали в этот день, что должны разгонять Майдан, что его хотят взять в кольцо. По-моему, тогда уже отключили метрополитен, почти не ходил транспорт по Киеву, и мы добирались туда чуть ли не на собаках. Мне очень хотелось тогда поучаствовать во всём, так как постоянно во время таких событий я думал: «Вот я сейчас не там, и я себе этого не прощу». Не прощу, что в это время я сидел дома или был где-то ещё. Я понимал, что не смогу просто после этого жить. Не знаю, возможно, это банальная зависть: мол, эти люди принимают во всём участие, а я — нет. Да, скорее всего это зависть и ничего больше.
Так что тогда мы приехали и пробыли там с пяти вечера и где-то до десяти утра. В первый раз тогда я очутился внутри горящего здания, первый раз увидел полностью сгоревшего человека, насмотрелся на довольно-таки ужасные картины, людей с пробитыми головами. В общем, тогда у меня была менее закалённая психика, и это казалось мне чистым ужасом. В тот день все ожидали, что Майдана уже не будет. Но почему-то его даже не взяли в кольцо, то есть «Беркут» закрыл все подходы с одной стороны, тогда как со стороны Бессарабки проход оставался открытым. Не знаю, почему так, но, видимо, за это надо благодарить судьбу.
— Что дальше происходило 18-го числа?
— Примерно в восемь вечера, во время очередной стычки с «Беркутом», я влетел в первый ряд — решил, видимо, проверить свою смелость — и тогда выстрел из дробовика прилетел прямо в лицо. Поначалу даже не было состояния шока — я просто увидел, как кровь капает на перчатки; потом какой-то парень, проходивший мимо, сказал, что у меня кровь на лице. Я ощупал лицо — да, действительно, кровь, потом нащупал что-то твёрдое, и это оказался металлический шарик: достал один, достал второй… Потом уже, через год, я узнал, что ещё один шарик застрял внутри и до сих пор там сидит. Я это узнал, когда в Мариуполе мне сделали рентген и сказали: «Молодой человек, у вас дробь в голове».
Из-за этого я был не в состоянии принять участие уже 20-го числа, поэтому, наверное, мне даже повезло, что из-за этого мне пришлось остаться дома 19-го и 20-го. Думаю, если бы я тогда пошёл на Майдан, то мы бы сейчас это интервью не проводили. Так что судьба не лишена иронии.
18 числа… часов примерно в восемь утра, когда всё уже заканчивалось, приехала Львовская сотня. Тогда уже в принципе всё затихло, только «беркута» время от времени кидали светошумовые гранаты, и я решил пойти поспать. Прошёлся по Крещатику, там у какого-то бутика был большой гранитный подоконник. Мне это показалось отличным местом для сна, потому что до этого я жил в Доме профсоюзов, а так как он сгорел, там было уже не особо уютно. В КМДА я не хотел идти, так как меня там некоторые люди раздражали, и решил спать на улице. Постелил себе бронещит, укрылся карематом, лежу — и вдруг понимаю, что невозможно спать, так как звук гранат просто выводит из себя. Я сообразил, что до этого они были не такие мощные, причём я был от эпицентра взрывов, то есть от самого Майдана за метров 500, и чувствовал эти вибрации. Тогда я вспомнил, что мелькала новость, что завезли новые светошумовые гранаты из России, точнее, российского производства, и я решил, что это и были те гранаты.
Я понял тогда, что если Россия спонсирует всё даже тут, то будет вмешиваться и дальше, и всё очень надолго затянется. Так и не сумев поспать, я решил, что нужно хотя бы где-то перекусить. Прошёлся к Дому профсоюзов, и там какой-то мужик меня подозвал и спросил: «Парень, хочешь шашлык?» Я повернул голову и увидел огромный, двухметровый мангал, который весь просто усыпан шашлыком. Мужик мне налил 50 грамм, я решил, что ради такого можно и выпить. Выпил 50 грамм, сижу и ем шашлык, смотрю на то, как догорает Дом профсоюзов, и понимаю, что живу в прекрасной стране. Ещё лет пять назад, да какое там, ещё полгода назад я не думал, что в моей стране могут происходить такие события. Но, тем не менее, они произошли и я этому очень рад.
— Что ты решил делать дальше, когда революционные события закончились?
— Я решил заняться учёбой и пытался как-то усиленно за пару месяцев написать дипломную работу. И ничего не получилось, потому что я, как и многие другие, тогда чувствовал себя проигравшим в этой революции — и вот сейчас такой же синдром, я чувствую себя проигравшим в этой войне. И поэтому заниматься какими-то другими делами, не то что бы даже «бытовухой», а заниматься теми делами, которыми занимался до всего этого, ты уже не можешь. Да, ты можешь себя заставить что-либо сделать, но это уже не будет приносить того удовольствия, потому что у тебя в подсознании как-то закреплена та мысль, что нужно брать реванш и менять ситуацию. Я пытался писать диплом, но пропал энтузиазм, я потерял интерес к теме (я занимался Югославией и исследовал, как формировалась югославская идентичность). Так что диплом я закинул и первое время прожил в каком-то анабиозе.
Весной, когда начались непосредственно боевые действия, я понял, что нужно ехать на войну. Но пока ещё не знал, как. Вообще мир и война — это были такие вещи, о которых я тогда не задумывался, и поэтому само слово «война» переносило в какое-то состояние шока и ужаса. Поскольку я человек до мозга костей идеалистический, меня сразу же это слово наталкивает на кучу образов и мыслей, которые не обещали ничего хорошего: для меня война означала только смерть, кровь и так далее. Тем не менее, я знал, что мне нужно как можно скорее туда поехать, но из-за некоторых обстоятельств смог я поехать туда только в августе 2014 года. И я постоянно переживал по этому поводу: что вот всё закончится, что всё освободят, а мне так ничего и не останется, и что потом у меня будут дети спрашивать «а что ты делал в 2014 году?», а я говорю: «А я вот работал на стройке» — «На стройке, да ты герой!» Но, тем не менее, мне удалось туда попасть, причём в самое «горячее» время 2014 года: Иловайск, Марьинка и так далее.
— Были моменты на войне, когда ты думал, что ты погибнешь? Что ты тогда чувствовал?
— Такие моменты были ещё на Майдане. Но пресловутый болевой порог постоянно смещался: если сначала мне казалось, что я могу погибнуть от выстрела дробовика в лицо или удара дубинки по голове, то в итоге я понял, что даже 120-я мина — это, в принципе, не так уж и страшно… Разве что она падает в пяти метрах от тебя.
На самом деле, страшно было постоянно. От страха смерти избавиться очень тяжело, а если уже избавился, то как будто теряешь тягу к жизни. Это такие взаимосвязанные вещи, и одна без другой невозможна. А ещё ты понимаешь, что есть вещи гораздо важнее, чем твоя жизнь или твои переживания: ведь сотни и тысячи уже умирали до тебя, и ничего страшного не произошло, мир от этого не разрушился. То есть если с тобой что-то случится, то, грубо говоря, миру тоже будет плевать, и ничего плохого с ним не произойдёт. Так что это такие вещи, на которых не стоит сильно зацикливаться.
— А если бы у тебя не было тогда такой мотивации, ты всё равно участвовал бы в войне, чтобы получить эти переживания?
— Я не знаю. Это что-то из разряда альтернативной истории: если бы…
— Но чего в таком случае тебе не хватает для социализации в мирной жизни?
— Мне не хватает, наверное, такой ниши, которая могла бы совместить таких идеалистов, пассионариев, людей, которые готовы поставить себя на службу обществу, грубо говоря. Но сейчас наше государство и наше общество делают всё возможное, чтобы эту нишу убрать: если появляется какой-то элемент самоорганизации, то система пытается это как-то срезать. И это можно понять, так как самоорганизация может привести к появлению контрэлит, опасных для этой системы.
А что касается социализации — я не считаю себя каким-то десоциализированным или социопатом… Я понимаю, что ещё некоторое время мне придётся провести там, в военном микросоциуме, и всё-таки сейчас нужно себя перестраивать больше на те рейки. А потом, когда выиграем, тогда и посмотрим.
— Когда и в составе какого подразделения ты впервые попал в Иловайск? Что там происходило на тот момент и как разворачивались боевые действия?
— В АТО я поехал в начале августа 2014 года с такой организацией, как «Братство». Тогда у них были подразделения в «Шахтёрске» и в «Азове». В «Азов» людей уже не набирали, набирали в «Шахтёрск». Почему я выбрал именно «Братство» — они брали людей практически сразу. Если в «Азове» мне сказали, что нужно ждать две недели, а потом ещё две недели проходить КМБ, то в «Шахтёрске» это было намного проще: приходил и заполнял анкету — со своих слов, то есть никто даже паспорт твой не смотрел! Потом проходил три дня подготовки, во время которой один день тренировали ножевой бой (это было смешно и убого), второй день мы ели тушёнку, а на третий день — ползали по траве туда-сюда. И сразу через неделю после этого нас отправляли на войну — в принципе, это меня устраивало, мне ведь хотелось поехать сразу, а не сидеть и ждать.
Выезд «Шахтёрска» был в начале августа. Сначала нас ещё немного потренировали на полигоне: наверное, каждому дали по 10 патронов. Тем, кто хорошо стрелял, давали ещё по 10. Прошло ещё пару дней, нам выдали форму и оружие и повезли в Иловайск. Первый наш выезд… вот тут я уже буду путаться в датах, так как точно не помню число: помню только, что первый наш реальный бой был 18-го числа. Вообще первый наш выезд был довольно-таки странным и разрушил полностью все мои иллюзии насчёт войны. Это даже был не бой, а непонятно что: мы сначала просто шли, потом по нам начали стрелять. Мы в этом время лежали. Потом нас начали обстреливать из миномётов — мы снова лежали, ведь с автоматами против миномётов особо не повоюешь. Потом начали стрелять наши — ВСУшники, которые были за нашими спинами, а мы всё ещё лежали. При том, что бой разворачивался, мы лежали ещё с час, потом нам сказали отходить. Мы стали отходить, кто-то заметил в «зелёнке» снайпера — и тут же весь батальон начал стрелять по этому кажущемуся снайперу в «зелёнке». Тогда я понял, что стрелять – это вообще очень весело. Но в целом я недоумевал: где эти «сепары», они вообще существуют или нет? По нам кто-то стреляет, мы куда-то стреляем, но откуда стреляют — кто его знает.
Но, слава Богу, все эти иллюзии развеялись после второго нашего боя. Это уже был настоящий бой, когда ты видел человека, который стреляет в тебя, и видел, в кого ты стреляешь. Расстояние между нашими позициями тогда было порядка 50 метров. С утра мы приехали и высадились за 5 километров от Иловайска, до самого города шли по лесу. Сначала мне это напомнило фильмы о Вьетнаме, как они там зачищали джунгли. Но всё веселье закончилось, когда по нам начали стрелять.
— Из какого вооружения вёлся огонь по вам и чем вы отвечали?
— Поначалу из автоматов, затем уже из всего остального. Мы шли по железной дороге и наткнулись на «сепарский» ДОТ. По нам начали стрелять и первого из нашей группы сразу подстрелили. Он упал, мы спрятались за вагоны, и никто не понимал, откуда ведётся огонь и кто по нам стреляет: с одной стороны у нас была «зелёнка», с другой — здания, и откуда ведётся огонь, непонятно. Я пытаюсь узнать, откуда стреляют, кричу: «Дайте ориентир, дайте ориентир!». И мне отвечают, что стреляют из белого здания.
Я выглядываю из-за вагона, смотрю — а вокруг только белые здания. Начиная с какого-то здания за 40 метров и заканчивая пятиэтажкой за километр. Все кричат про белое здание, но никто не знает, какое именно. Потом я выглядываю ещё раз и вижу, что в белом здании прямо напротив нас, метрах в 50, немного так приоткрывается окно и дуло автомата отодвигает шторку. Я выпустил туда несколько пуль, человек с автоматом упал, и я понял, наконец, из какого белого здания стреляли. Ну и тогда уже завязался бой, который длился часа три или четыре, хотя по ощущениям это длилось не более 20 минут. Во время этого боя нас обстреливали из АК, из подствольников, из гранатомётов, потом уже подключились снайперы. У нас было двое убитых и трое раненых. Убили того, кто шёл тогда первым, а второго уже убил снайпер.
— Сколько человек было у вас и сколько, по вашим сведениям, было у противника?
— Нас там было от 12 до 15 человек, мы шли одним отделением. Было ещё другое отделение, которое в этот момент приняло бой с другой стороны: этот «сепарский» ДОТ был связан с сетью окопов, и по другую сторону железной дороги шла по «зелёнке» наша вторая группа, которая и нарвалась на «сепарский» окоп. У них тоже завязался бой, но, слава Богу, обошлось без «двухсотых»: только двое раненых.
— То есть Иловайск в тот момент уже был захвачен сепаратистами и вы пытались войти в город?
— Да, Иловайск был тогда за сепаратистами. И велась операция, в которой принимали участие несколько батальонов: «Донбасс», «Азов», «Шахтёрск», «Свитязь», «Днипро-1» и ЗСУ. То есть город штурмовали все кому не лень. И в тот момент, когда мы были на железной дороге, метров 500 от центрального вокзала, нам рассказывали, что «Донбасс» и «Азов» уже чуть ли не в центре города.
В том бою нас было одно отделение, а «сепаров» — примерно от 30 до 50. Потом мне знакомый, который попал в плен к «сепарам», рассказывал, что он разговорился с теми из них, кто тогда принимал участие в том бою с другой стороны. И они рассказывали, что из 50 человек у них ушло только 15. Но насколько этому стоит верить, я не знаю.
— Этот боец попал в плен тогда же?
— Нет, уже полгода спустя в другом батальоне. Вообще в первый раз я этого человека узнал в этом бою, потому как до этого его вообще не воспринимал – обычный парень из села, с которым не о чем общаться. Но в бою он показал себя как очень смелый человек. Может быть, эта смелость была от глупости, но тем не менее. Он постоянно рвался в бой, ему хотелось стрелять… Но у таких людей обычно плохо с дисциплиной. Если им говоришь, сиди в укрытии, а потом вылезай и стреляй, то они будут поступать наоборот: сначала идти стрелять, а потом лезть в укрытие. Это ломает всю тактику боя.
И из-за этого его и ранило: он выбежал из укрытия и начал стрелять не тогда, когда это было нужно. А наша тактика была примерно такая: по команде одна наша группа выходила с одной стороны вагона, другая – с другой. У первой группы был гранатомётчик, он выпускал несколько зарядов, а другие его прикрывали огнём. И пока первая группа так отвлекала внимание, мы выходили с другой стороны вагона, подходили чуть ближе и начинали стрелять по противнику. А тот боец решил, что вся эта тактика не для него, что он крутой парень, и решил выбежать сам, из-за чего и получил свою пулю. Его ранило в тазобедренную кость и кость раздробило. Пуля прошла навылет, но, тем не менее, у него был перелом кости — по его словам, это очень больно. Он упал тогда, начал кричать, к нему подбежали медики, вкололи ему обезболивающее. А так как это обезболивающее сделано на основе опиатов… Он понял, в общем, что ему довольно хорошо так лежится. Минут через пять он попросил сигарету. Ему дали сигарету, он закурил. Потом вещество начало больше действовать на организм — и он попросил сок, так как ему захотелось пить. И в этот момент, посреди боя, в Иловайске, просто кто-то находит ему пол-литра сока, причём холодного… Ему этот сок принесли; он лежит, курит сигаретку, пьёт сок, я подхожу к нему, спрашиваю: «Ты жив?» И он говорит: «Жизнь прекрасна».
Правда, это длилось недолго, уже через полчаса у нас было трое раненых, и нужно было отходить. Так вот, когда мы несли раненых, то этот парень орал, как сволочь.
— Ты упоминал, что у тебя была контузия. Это было во время боёв в Иловайске?
— Рядом взорвалась мина 120 мм, и от ударной волны было это повреждение. Неприятная штука, если честно: первые пару часов не понимаешь, что происходит, то есть у тебя полное помутнение рассудка, потом начинаешь отходить, потом головная боль — и через пару дней всё проходит, очень резко. Но возвращается затем через несколько месяцев в виде раздражительности, нервозности, невозможности сконцентрировать внимание, постоянная апатия, проблемы с координацией движений, ухудшение памяти… В принципе, из этого всего сейчас у меня остались только проблемы с памятью. Могу познакомиться с каким-то человеком и через пару минут забыть его имя.
— Ты потом пытался оформить это как ранение в зоне боевых действий?
— Нет, для этого нужно, чтобы было оформлено УБД. А так как я воевал неоформленным, то о каком УБД можно говорить?
— То есть ты документ о статусе участника боевых действий, хотя ты и воевал, не получишь?
— Нет. Из-за того, что это было неофициально. Когда мы были в «Шахтёрске», нас обещали оформить буквально со дня на день, мол, будут документы, 30 дней в зоне АТО, 15 — ротация, но в итоге ничего не было. Да и сам «Шахтёрск» расформировали за мародёрство, а мы с нашим составом ушли оттуда. 2 месяца мы были вообще как какое-то ОПГ с нелегальным оружием, и через 2 месяца после Иловайска началось оформление этого батальона. Решили создать батальон «Святая Мария», но так как процесс регистрации батальона — это довольно сложное дело, то я там тоже не был оформлен.
— Сколько ты пробыл в «Святой Марии» и чем занимался там?
— Там мы занимались в основном разведывательно-диверсионной деятельностью. У нас были позиции в секторе «А», одна из первых наших позиций — это Павлополь. Очень интересное село, которое разделено на две части рекой. На одном берегу позиции наших войск, на другом — сепаратистов. Нашей задачей было не дать им пройти, но вести огонь в тот момент было запрещено из-за перемирия. Но это нас не останавливало. На Павлополе произошла очень интересная история: мы увидели, что наши силы там — это танк и четыре человека. И мы узнали у этих ребят, танкистов, что несколько дней до этого там стояла какая-то бригада, не помню номера, и было порядка 200 человек, и в один момент, ночью, они по-тихому собрались, забрали свои вещи, технику, и уехали, ничего не сказав этим танкистам. И когда эти танкисты с утра просыпаются — они в чистом поле. У них есть танк, есть четыре автомата, и в принципе всё. Причём танк, который не заводится. То есть стоит как памятник. Он может стрелять, правда, но никуда не сдвинется. Такие были наши позиции на Павлополе.
— Напоследок, можешь рассказать, какой у тебя был позывной и что он означает?
— Мой позывной – Процесс. Как я его взял, это отдельная история. Ещё в «Шахтёрске» нам нужно было на листочке написать свои позывные. Это поручили сделать одному человеку. Он подходит ко мне и спрашивает мой позывной, а я тогда ещё не придумал и говорю: «В процессе». Тот человек особо умом не отличался и так его и записал. И вот на построении читают позывные: Сити, Святоша, Браво… И тут: «В процессе»! Ну я и отозвался. Так я и выбрал этот позывной, точнее, он выбрал меня. И потом я уже задумался и начал приплетать к этому позывному философскую подоплёку и так далее. Я тогда читал книжку Франца Кафки «Процесс», и эта книжка для меня была лучшим, что я читал на тот момент. Поэтому пытался как-то к этому привязать. Потом я начал читать Ницше… Так или иначе, вся наша жизнь — процесс перерождения, из мёртвого в живого, процесс созидания, уничтожения, процесс конструктивный и деструктивный. Что-то в этом роде.
— Не жалеешь, что пошёл на войну?
— Нет, не жалею.